Избранницы короля
Шрифт:
— Какая жалость, — сказала она. — А если я не сяду в нее первая, боюсь, у меня вовсе не будет ребенка.
Три претендентки на одну коляску? Придворные веселились от души.
Впрочем, главными соперницами все, конечно же, признавали Барбару и Фрэнсис.
— Будто свет клином сошелся на этой коляске, — заметил король, видимо, раздосадованный неприятной сценой. — Да где же, наконец, герцог Бэкингем? Герцог, друг мой, спойте нам что-нибудь! Пойте о чем угодно — о любви, о ненависти, — но только, ради всего святого, ни слова о колясках!..
Герцог подчинился, и пока он пел, Барбара не сводила горящего
История с коляской наконец завершилась.
Королева тосковала в своих апартаментах. «Лучше бы я вовсе не выздоравливала, — думала она. — Пока я была больна, он любил меня. Умри я тогда — я умерла бы счастливой. Тогда он плакал из-за меня, и поправлял мне подушки, и даже поседел... А как он сожалел о причиненных мне страданиях и муках ревности! Его сердце было полно раскаяния. Теперь же ко мне вернулось здоровье, а с ним вместе все мои тогдашние муки».
Барбара страдала по-своему: она металась по своим комнатам, пиная ногами все, что попадалось ей на пути. Ни одна служанка, кроме тетушки Сары, не смела показываться ей на глаза, и даже тетушка Сара старалась держаться от нее на почтительном расстоянии.
Все окружающие — кто с беспокойством, кто с надеждой — ждали, что она что-нибудь с собою сделает; она же то в ярости раздирала собственное платье, то рвала на себе волосы и призывала Господа в свидетели ее чудовищного унижения.
Тем временем Фрэнсис Стюарт преспокойно разъезжала по Гайд-парку, и новая королевская коляска казалась всем идеальной оправой для этого сверкающего бриллианта.
Когда она проезжала мимо, лондонцы долго провожали ее глазами и говорили, что никогда, даже в дни наивысшего торжества леди Кастлмейн, английский двор не знал столь дивной красоты.
Наблюдая за отношениями Карла с его фаворитками, Екатерина часто спрашивала себя, способен ли он на истинно глубокое чувство. Барбара, бесстыдно сменявшая одного возлюбленного за другим, в то же время оставалась его любовницей; при этом ее бесчисленные интрижки, ставшие уже притчей во языцех, как будто вовсе не смущали его: он заботился лишь о том, чтобы она готова была принять его всегда, когда у него возникала в том потребность.
Фрэнсис по завершении истории с коляской снова отошла на прежние позиции. Она заявила, что не давала никаких обещаний и что ее совесть никогда не позволит ей сделаться любовницей короля.
«Может, она и впрямь записная кокетка и только притворяется невинной овечкой?» — спрашивала себя Екатерина. Во всяком случае, леди Кастлмейн, не делавшая уже секрета из своей вражды с госпожой Стюарт, считала именно так.
Впрочем, Екатерина все же склонна была верить в добродетельность девушки, и, когда та признавалась королеве, что желала бы поскорее выйти замуж и удалиться от развращенного двора, ее слова казались Екатерине вполне искренними.
— Поверьте, Ваше величество, — говорила ей
Фрэнсис, — не моя вина, что я оказалась в столь сложном положении.
И Екатерина верила и старалась поддержать Фрэнсис при всякой возможности.
Размышляя о том, что толкает короля в объятия то одной, то другой женщины, Екатерина припомнила также историю супружеских отношений Честерфилдов. По слухам, после отъезда в деревню граф отнюдь не охладел к своей жене, однако она отвечала
Фрэнсис Стюарт, с которой Екатерина обсуждала превратности любви, заметила:
— Он начал проявлять интерес к ней, только убедившись, что ею восхищаются другие. Мужчины все таковы!
«А я, — подумала Екатерина, — была так бесхитростна! Я полюбила Карла всем сердцем и, не задумываясь, выказывала свою любовь. Какие уж тут другие мужчины!..»
Впрочем, был все же один мужчина, которого в последнее время нередко видели рядом с королевой: Эдвард Монтагью.
При всяком новом выпадавшем на долю Екатерины испытании — вроде этого скандала с французской коляской — он смотрел на нее с нескрываемым сочувствием, а во время прогулок неизменно находился подле нее. Последнее, конечно, отчасти объяснялось его обязанностями шталмейстера, однако Екатерина чувствовала, что он заботится о ней не только по долгу службы.
Она внимательнее присмотрелась к нему. Эдвард Монтагью был молод и хорош собою; ухаживания такого кавалера польстили бы, пожалуй, любой женщине. И Екатерина все чаще улыбалась ему, а придворные все чаще замечали, что дружба между королевой и молодым шталмейстером крепнет. Екатерина видела, что к ним присматриваются, но не делала никаких попыток разубедить сплетников: в конце концов, ведь именно этого она и добивалась.
Завистники Монтагью не замедлили привлечь внимание короля к подозрительной дружбе между королевой и шталмейстером, но король лишь добродушно рассмеялся. «У королевы появился поклонник? — сказал он. — Вот и прекрасно! Ибо она, безусловно, достойна всяческого поклонения».
Мешать же их дружбе, как он считал, было бы крайне несправедливо — поскольку он сам имел множество дружб с представительницами противоположного пола.
Явное равнодушие короля ко всем сплетням, касающимся ее отношений с красавцем шталмейстером, толкнуло Екатерину на новый опрометчивый шаг — один из тех, из-за которых Карл, собственно, и терял к ней интерес.
Увы, величайшее несчастье Екатерины состояло в том, что она так и не сумела понять душу своего супруга.
Однажды, помогая королеве сойти с лошади, Монтагью задержал ее руку в своей чуть дольше обычного и при этом слегка сжал ее пальцы. Тем самым он еще раз хотел подтвердить свою приязнь и сочувствие к ней, и Екатерина это знала. Но когда она, страстно желая привлечь к себе внимание Карла, спросила его, что может означать, когда джентльмен незаметно пожимает руку даме, — король с первых же слов угадал притворство в нарочитой невинности ее вопроса. Она явно разыгрывала перед ним слишком уж наивную иностранку, ничего не знающую об английских нравах.
— Кто сжимал вашу руку? — спросил король.
— Монтагью, — отвечала она, — мой шталмейстер.
На лице короля отразилась искренняя жалость. Бедная Екатерина! Она, кажется, научилась хитрить. Как это ей не к лицу!
— Как правило, этот жест выражает особую симпатию, — сказал он. — Однако проявленный в отношении короля или королевы он может означать не симпатию, а желание продвинуться по службе. В любом случае такое поведение шталмейстера, состоящего на службе у Вашего величества, является недопустимой вольностью, и я позабочусь о том, чтобы подобного больше не повторялось.