Избранники Тёмных сил
Шрифт:
— Ты уедешь, но кто-то другой все еще будет являться ко мне, — с какой-то обреченностью произнесла Даниэлла. Она говорила так тихо, будто боялась, что кто-то третий, невидимый, внимает всем нашим словам, и ей приходится осторожно выбирать выражения, говорить только намеками.
— Кто, Даниэлла? — беспечно спросил я, уже зная, что она начнет говорить о каком-то идеальном друге, которого сама же себе и выдумала. Здесь, в поместьи, нам было слишком одиноко, чтобы не зачахнуть, красавица должна была кокетничать, хотя бы с вымышленным кавалером.
— Я его не придумала, — Даниэлла, как будто, угадала мои мысли. Я обернулся к ней с удивлением и непониманием, неужели она может
Наверное, кошка, подумал я, какое-нибудь ловкое домашнее животное, лазавшее по гостиной, такой тяжелый предмет не мог сдвинуться с места сам по себе и даже с помощью сильного ветра. «Здесь нет кошек», как будто услышал я тихий ответ Даниэллы, но сестра молчала.
— Не уезжай! — вдруг попросила Даниэлла и с неожиданной силой вцепилась мне в запястье. — Не уезжай, иначе я останусь с ним наедине. Ты ведь тоже наследник отца, ты имеешь право разделить мою участь.
— О чем ты говоришь, — я, правда, не мог ее понять.
Даниэлла опасливо обернулась на опустевшую консоль и поближе придвинулась ко мне.
— Я заперла ставни на окне. Ты помнишь, я заставила слесаря установить замок, но это не помогло. Он все равно явился ко мне. Вначале я не боялась его. Он был так добр и предупредителен, и так ослепительно красив. Он помог мне найти мамино ожерелье, то самое из изумрудов, которое она потеряла перед своей смертью.
— Фамильную драгоценность? Ты нашла ее и не отдала отцу? — я был изумлен. Раньше она никогда мне об этом не говорила.
— Он нашел ее для меня, а не для отца, — загадочно улыбнулась Даниэлла. — Он был так внимателен вначале, а теперь он обвиняет меня в том, что… — она не договорила, словно испугалась чего-то. — Наверное, так происходит со всяким, кто рискнет призвать злого духа. Вначале он нежно заботится о вызвавшем его, оказывает услуги, а затем порабощает того, кто осмелился однажды пригласить его к себе.
Я читал об оккультизме и других запретных искусствах. Даниэлла, наверняка, также пролистывала эту книгу.
— Какое отношение все это имеет к тебе? — осмелился спросить я, и сам же счел себя за это дураком. Даниэлла тут же обиделась и прошептала что-то типа того «ты говорил, что он мне не поверит».
— Кто-то приходит ночью к твоему окну? — уже более мягко спросил я. — Какой-нибудь парень из деревни?
Она звонко рассмеялась. На миг румянец вернулся на ее щеки, глаза зажглись озорным блеском.
— К воротам приходят раз в неделю только молочница и коробейник. Ты же не думаешь, что я говорю о них?
— Нет, конечно, — я не хотел показаться ей дураком, но, должно быть, именно таковым и являлся. — Ты пытаешься объяснить мне, что вызвала кого-то. Как это тебе удалось?
Она посмотрела на меня с искрой внимания и благодарности, и я на миг утонул в ее глазах, потерялся, как теряется всякий ум перед разгадкой непостижимой тайны.
— Я всего лишь прочла его имя. Ты спросишь, откуда я могла узнать. Кто-то написал это слово пальцем на пыльном подоконнике. Всего пять букв, начерченные на пыли витиеватым старинным почерком. Стоит только однажды произнести его имя вслух перед распахнутым окном, и он явится к тебе…А потом еще встреча в том трактире, за деревенской пекарней, — Даниэлла поднесла узкую ладонь ко лбу, будто лихорадочно пыталась что-то припомнить.
— Ты что-то путаешь. Там нет никакого трактира, — возразил я. — Мне хорошо знакома та местность.
— Но я же видела, — так может воскликнуть только обманутый ребенок. Продолжить наш разговор мы не смогли из-за вернувшихся
Я хотел поговорить с ней вечером, подошел к ее спальне, уже коснулся ручки двери и вдруг услышал, как Даниэлла разговаривает с кем-то. Первой моей мыслью было, что какой-то ухажер взбирается к ней через окно по колючему плетню роз, какой-нибудь безрассудный, безнадежно влюбленный мальчишка, которому не страшно пораниться об острые шипы, лишь бы только спеть серенаду для Даниэллы.
— Я не могу полюбить ее, не могу, — причитала Даниэлла. — Не могу полюбить их всех, эту твою проклятую армию! Они очаровательны, но ведут себя, как звери. Они так жестоки…
А может она разговаривает сама с собой, я хотел постучаться, но вдруг услышал, как чей-то глубокий проникновенный голос ответил.
— Я тоже жесток!
Обычная фраза, простые понятные слова, но сам голос состоит из непостижимых, несуществующих нот и оттенков. Ни бас, ни фальцет, ближе всего к тенору, но какая музыкальность, какие волшебные ласкающие слух созвучия. Всего три слова, и не имело значения, что они означали что-то страшное и несправедливое, я словно услышал всю гармонию небесной музыки и почувствовал, что меня осчастливили.
Я приложил ухо к двери Даниэллы, прочные гладко отшлифованные филенки не могли отделить меня, от некого тайного волшебства, обитавшего по другую сторону двери. Слишком слабая перегородка, мне казалось, что, прильнув, как можно теснее к ней, я почти ощущу чудесные объятия обладателя успокаивающего, волшебного голоса. Он больше не говорил, я хотел войти, но не решался. Я все еще слышал какие-то звуки, целую какофонию, перекрывшую голос, который что-то тихо отвечал, шептал, напевал и убаюкивал. И я не спал, я на самом деле слышал неземное, божественное звучание и шелест…шелест крыльев.
Дальше все воспоминания были стерты, словно меня настиг обморок. Я помнил только почтовую карету, ворота Рошена, дорогу, наводненную повозками и экипажами, ночные огни и первый утомительный день в университете. Два года я учился без помех. Лишь окончив уже семестр на третьем курсе, я проснулся однажды с боем часов и вспомнил свой ужасный сон, а где-то, в углу моей каморки, закопошилось и заскребло когтями по полу невероятное, безобразное, беспощадное существо из моих кошмаров. Тень дракона на стене. Четкая неизгладимая из воспоминаний печать. Я откинулся на подушку и прикрыл веки. Хотелось спать, но заснуть я не мог, потому что чего-то боялся. Безотчетный, преследующий меня страх не проходил даже от ощущения тяжелой рукоятки заряженного мушкета, которую я не выпускал из запотевших от напряжения пальцев. Всего миг, и, нажав на курок, я снесу выстрелом голову любого бандита, который осмелится потревожить мой покой. Охотничий нож в кожаном чехле висел у меня на поясе. Нож, который один раз спас меня от, казалось, неминуемой смерти, но не смог спасти от увечья. Раны на плече, нанесенные острыми волчьими когтями, за три года так и не прошли, и все еще причиняли боль. Доктор извиняющимся тоном твердил что-то о том, что в кровь попала инфекция или какой-то яд, что меня с трудом удалось спасти, что веточки и обломки шишек, засорившие раны, не удалось вытащить даже пинцетом. Все врачи сходились во мнении, что несколько белых выпуклых полосок на моем плече не сгладятся никогда, но, что могут знать врачи? Они даже не поняли, кто нанес мне раны, не думали, что волчьими когтями можно так покалечить человека. Даниэлла ободрила меня, сказав, что при таком красивом лице, как у меня, никто не станет искать изъян в плече, но боль от комплимента не прошла. Любой инквизитор, сорвавший с меня камзол, принял бы такие раны за дьявольскую метку.