Избранное (сборник)
Шрифт:
ДОПРОС
Что подумает баба с поросенком, когда придет и ее черед и ее введут в следовательскую к товарищу Лемешеву!
Не следователь – Лемешов свой человек, баба это сразу сообразит по говору с его первых слов! – нет, а эти вот машины: телефонные коммутаторы и аппараты и синий свет от абажура, от чего машины еще стальнее. И из тьмы, куда не попадает этот свет, почудится ей, как прорезывается решетка тюремного окна, а за словами допроса стук автомобиля и из стука петушиный крик расстреливающего
Штейнберг дописывал свои показания, а мы с Петровым-Водкиным начинали.
И как там на «приеме», так и тут один запев:
чем был и что есть и какого кореня и кости и
много ль годов живу на белом свете?
– – —
– – —
Я писал завитущато – и перо хорошее, и сидеть удобно, и свет такой, не темнит и не режет! – ив конце подпись свою вывел:
с голубем, со змеей, с бесконечностью —
с крылатым «з», со змеиным «кси»
с «» – в Алексее
с «ижицей» – в Ремизове
и с заключительным «твердым знаком»
Штейнберга отправили назад в камеру, а нас с Петровым-Водкиным – в коридор.
Лемешов с бумагами проскочил наверх в «президиум».
ПРЕЗИДИУМ
Что такое президиум? Но этого никто не скажет – что такое президиум! – потому что никто его не видел и ничего не знает. И одно знаем, что там решается наша судьба —
это зубы и пилы и крюки и ножи и стрелы и глазатые уши и зубатые лапы, это нос пальчетовидный и пальцы с зубами – синее, желтое, красное и черное, это – судьба!
Мы сидим в коридоре на чемодане Лемке – сам Лемке в камере – и очень хочется пить и еще такое, как бывает после допроса: как будто кто-то там внутри по внутренностям провел посторонним предметом – «механическое повреждение».
Ни к обыскам, ни к допросам не привыкнешь – я не могу привыкнуть! – и мне всегда чего-то совестно и за себя, и за того свидетеля моих слов, кто меня допрашивал. И это не только в тюрьме, айв жизни – на воле!
– Нельзя ли сорганизовать чаю! – взмолились мы к служителю.
Служитель шмыгал по коридору без всякой видимой причины.
– Это можно! – сказал он и посмотрел на нас добрыми глазами.
И откуда что взялось: кипяток и чай – и такой горячий, губы обожжешь.
Развернул я мой узелок сухариков попробовать – «берег на случай болезни!». И с сухариками стали чай мы пить и пересказывать наши ответы на допросе —
никогда так не говорится, как после скажется, а что сказано, не выскажешь!
И когда мы так в разговорах горячий чай отхлебывали, из другой двери от другого следователя вышла баба с поросенком. И повели ее, несчастную, мимо камеры «контр-революции» в соседнюю – в «спекуляцию».
И
«А за что ему такое? – поросятине несчастной? в чем его вина, что ему здесь мучиться?»
У КОМЕНДАНТА
Лемке – с чемоданом,
Петров-Водкин – в шубе,
и я с узелком —
терпеливо ждем в комендантской, куда нас привела судьба по суду.
Уж очень время-то неподходящее: пора спать, а тут затребовали бумаги! И комендант долго роется в груде. И отыскав, наконец, под стотысячным №-ом наши документы и удостоверения, выдал их нам на руки.
– Нельзя ли получить какой ночной пропуск, а то выйдем мы на волю, нас сейчас же и сцапают!
– Не сцапают!
И никакого нам пропуска не дали.
А тихо-смирно – ночное время! – провели по лестнице вниз и на улицу – на Гороховую.
Вышли мы на улицу, воздухом-то как с воли дунуло, шагу-то и поддало, и! – пошли.
ПОД МОСТОМ
Шли мы по улице – посередь улицы, где трамвай идет —
Петров-Водкин,
Лемке,
и я, цепляясь за Лемке.
А сугробы намело – глубокие!
Не мостом, идем прямо по Неве под мостом: незаметнее! И видим: по мосту черные гонят каких-то – сцапали! Луна сретенская – так и зеленит. Незаметно идем, да тень-то от нас на пол-Невы.
– – то там промелькнет, то из сугроба выюркнет черный по белому, по лунному – —
Выбрались мы на берег. Тут заколоченный магазин, а сбоку вывеска «чай и кофе» – прижались к «чаю и кофею» —
Да нет никого!
И опять пошли —
Петров-Водкин,
Лемке,
и я, цепляясь за Лемке —
– Тридцать лет с женой под ручку не ходил, а вот с Ремизовым пошел!
РОЖЬ
– Скажите, Яков Гаврилович, где бы мне ржи достать?
– А вам зачем?
– Да у нас вместо хлеба всё овес выдают, надоело; хочу из ржи кашу делать. Вон И. А. Рязановский эту самую кашу, как лакомство, употребляет. Только что тяжеловато, говорит, а каша хорошая.
– На Знаменской попробовать если…
Яков Гаврилович книжный человек, своя лавка – и новые книги и старые, всё, что хотите – но он и в этом деле понимает: Яков Гаврилыч первый присоединился к лозунгу – «без аннексий и контрибуций!»
– Яков Гаврилыч, достаньте, пожалуйста. Я по таким местам не хож: меня везде чего-то боятся. И насчет табаку…
– Этот номер не пройдет, табаку не могу, некурящий, а ржи постараюсь.
Я отложил книги, какие у меня были понаряднее – с книгами приходится расставаться! – отсчитал мне Яков Гаврилыч денег за них тысячи советскими, связал книжки так, чтобы удобнее на санки положить, и мы простились.
– До свидания, Яков Гаврилыч, большое вам спасибо!
– До свидания-с! До будущего воскресенья.