Избранное в 2-х томах (Том 1, Повести и рассказы)
Шрифт:
– Елизавета Ивановна... Прошлый раз, когда мы с вами подавали императору прошение о разрешении Владимиру Григорьевичу вернуться из Англии, чтобы проститься с умирающим Толстым...
– Тогда нам отказали, я помню.
– Дело не в том, что отказали. Само появление этой бумаги на столе императора вызвало невероятный приступ гнева его величества.
Графиня пересела на другой стул, поближе к Рихтеру. Долго думала над чем-то и вдруг спросила тихо, интимно:
– Скажи, Оттон, ты сильно боишься высочайшего гнева?
Генерал молодцевато выпрямился и улыбнулся.
–
Взял конверт, раскланялся и вышел.
Хотя было начало нового века, Россия все еще жила остатками славного девятнадцатого, при котором никто особенно не торопился и каждому непременно нужно было добираться до сути, до главного вопроса бытия. Очаровательный уголок природы в средней полосе России, Ясная Поляна тоже жила ритмами, проблемами, атмосферой ушедшего века. И может, потому гости здесь заживались подолгу, часто особо интересные споры переносились на следующий день, и не было ничего удивительного в том, что вот еще утро и тот же нищий Фаддей стоит под Деревом бедных у входа в яснополянский дом. Мимо него бегают дворовые, кухарки, конюхи, а он сидит, сонно зевает и изредка, не оборачиваясь, дергает висящую за его спиной веревку. Один из дворовых, пробегавших мимо, огрызнулся:
– Ты чего, Фаддей, чуть свет трезвонишь?
– Барина твоего давно не видамши.
– Соскучился, что ли?
– А то!
Поднимаясь в столовую, Лев Николаевич услышал звон. Подошел к окну, увидел знакомую могучую спину в лохмотьях. В столовой, едва поздоровавшись, попросил ожидавшего его секретаря:
– Валентин Федорович, голубчик, но можете ли вы мне одолжить рубль мелочью?
– Ради бога... А зачем вам деньги в такую рань?
– Так ведь звонят, все утро прозвонили.
– Ну нашли о чем печалиться! Этот самый Фаддей из Неменки на редкость бесстыж и бессовестен. Чуть ли не каждый день будит нас. Что же вы, так каждый день и будете подавать ему?
Лев Николаевич сказал шепотом:
– Этого Фаддея и опасаюсь. Он очень злой и рассказывает про меня разные гадости.
– Ну и пускай его!
– Да нет, все-таки мне это неприятно...
Получив мелочь у секретаря, Лев Николаевич внимательно ее сосчитал, распределил разными долями по карманам, после чего сел за приготовленный ему прибор. Есть не хотелось - все оглядывался и соображал что-то.
– Вы не очень хорошо выглядите. Плохо спали, Лев Николаевич?
– Где уж в мои годы свежим выглядеть по утрам!.. В мои годы, если во сне сделается складка на лбу, так полдня с той складкой и проходишь...
И все оглядывался, точно попал в чужую комнату. Что-то нарушало привычный, годами устоявшийся порядок. Наконец облегченно вздохнул, заметка в углу на маленьком столике граммофон.
– Это что, новая покупка?
– Как же, он у нас именинник! Как только привезли вчера с фабрики, тут народу набилось битком, и до позднего вечера слушали записанные на пластинки ваши беседы о Евангелии.
Лев Николаевич долго и мучительно припоминал вчерашний вечер. Сказал встревоженному Булгакову:
– Пусть это вас не беспокоит, у меня часто бывают такие провалы памяти... А скажите, кроме моих
– Было еще два цыганских романса.
Лев Николаевич засиял.
– Ну конечно, как я мог забыть! У меня даже возникла какая-то мысль относительно цыганского пения - не то записал, не то собирался только записать.
Вошла молодая девушка с завтраком. Лев Николаевич. спросил удивленно:
– Почему только один прибор? Разве Валентин Федорович не будет завтракать со мной?
– Благодарю вас, Лев Николаевич. Я свой кофий давно уже выпил.
– Вот и вы отказываетесь... За всю жизнь я так и не смог найти охотников до овсяной каши. Завтракаю один. Она и вправду безвкусна, мне самому надоело ее есть, да ведь я не в том возрасте, когда человек может себе позволить менять привычки...
Заправляет салфетку за воротник, начинает завтракать, и в том, как он сидит и как обращается с приборами, на миг проглядывает сиятельный граф, сохранивший на всю жизнь основы хорошего воспитания.
– Валентин Федорович, вы можете пересесть подальше. Я ведь хорошо помню, что мне неприятно было смотреть, как беззубые старики чавкают за столом, Я думаю, и на меня смотреть тоже не очень большое удовольствие.
– Ну что вы, Лев Николаевич... До тех стариков, о которых вы говорите, вам еще далеко.
– Спасибо, голубчик.
Вошла Софья Андреевна. Подошла, поцеловала мужа в темя.
– Доброе утро, Левочка.
– Благодарю тебя, мой друг. Доброе утро.
– Тебе нездоровится?
– Да нет, я как будто нынче ничего.
– У тебя опять странные глаза. Не было ночью припадка?
– Не помню. Кажется, припадка в полном смысле слова...
Софья Андреевна всплеснула руками.
– О господи, но почему ты меня не разбудил! Ты же не можешь обходиться без моей помощи. Особенно после припадка, я знаю, как тебе бывает трудно...
Лев Николаевич долго и аккуратно подбирал ложечкой остатки овсяной каши, думая при этом: "Интимная жизнь остается неповторимой до тех пор, пока она окутана тайной. У каждого человека должен быть свой врожденный стыд, и это прекрасно, что он закрывает одеждой все то, что не нужно, и оставляет открытым только то, в чем выражается духовное, то есть лицо. У меня всегда было это чувство стыда, и, например, вид женщины с оголенной грудью мне всегда был отвратителен, даже в дни молодости. Тогда, правда, к этому примешивались и другие чувства, но все-таки было стыдно".
Вслух он сказал кротко:
– Давай сегодня проживем в мире, Сонечка.
Софью Андреевну задело то, что он подумал одно, но сказал другое, и она уронила сухо:
– Хорошо. Мне уйти?
– Нет, зачем же. Я очень рад тебя видеть. Кстати, вчера под вечер тебе была телеграмма. Ты видела ее?
– Да. Это от вдовы Маркса. Она обещает начать новое собрание сочинений в самое ближайшее время...
Лев Николаевич долго размешивал кофе.
– Сонечка, если ты помнишь, я тебя просил подсчитать все и найти возможность удешевить мои собрания сочинений. Все-таки они слишком дорого стоят, и простому человеку может быть не по карману приобрести мои книги.