Избранное в 2 томах. Том 1
Шрифт:
— Идолы вы, а не люди… идолы, прости господи…
В толпе девушек прорвался смех и сразу утих.
Тогда вышел атаман-староста — худой и высокий, с черной окладистой бородой. Он снял шапку и поклонился народу.
Дед Панкратий Юшек вздохнул и пожевал губами. Четвертый сноп! От копны крестец! Ай-яй-яй!
Атаман поклонился на четыре стороны и миролюбиво начал:
— Слава Йсу!
— Навеки слава… — прошелестело в толпе.
— Я полагаю, люди добрые, земля — она божеская… и хлеб божеский тоже…
— Глядите! —
Тихий смех пробежал среди крестьян. Бабы зашикали.
Атаман бросил быстрый, пронизывающий взгляд.
— Степан?
— Я… А что?
— Ничего. Гляди, Юринчук!.. По-божескому, — неожиданно почти закричал он, — и людям поступать должно…
Толпа загомонила, загудела. Крестьяне зашевелились.
— А шомполами — это тоже по-божески?…
— Хоть бы и третий, немец все одно отберет!
— Правильно! — перекричал всех горластый атаман. — А я что говорю? Пан и третий дадут! Как у графа Гейдена в Межирове. За третий сноп! Правильно я говорю, ваше высокородие?
Полубатченко махнул рукой и повесил голову. Пускай уж третий. Сыплется ведь. Все одно пропадет.
— Дают пан третий! Молодицы, слышите? Эй, дядьки! Дивчата! Становимся за третий сноп! Грех же какой — осыпается хлеб. С голоду пропадем!
— Да мы на своем уже убрались. Уже!
— Что «на своем»? Голь перекатная! Нечего и в руках подержать! До Николы все съедим. А зима, а — весна? А сеять чем будете?
— Глаза отводишь! — закричал опять Степан Юринчук. — Хватит уже! Мужицкая земля! Мужиками засеяна! И за второй не станем. Только за первый! Пускай пан первый сноп отдаст!
Толпа грохнула хохотом. Девушки даже завизжали.
— Первый сноп! Насмешил.
— Гляди мне, Степан! — вскипел Полубатченко. — Насмешишь!
Дед Панкратий Юшек вдруг кинулся вперед, растолкал людей и стал рядом с атаманом. Седая борода его прыгала и ерошилась.
— Православные! — затарахтел он, спеша и по-стариковски заикаясь. — Эй, дядьки! Мужицкое дело какое? С хлебом быть — жить, без хлеба — гибель принять! Не берите греха на душу! Семьдесят годов на свете прожил — про третий сноп еще не слыхивал. Не гоните вы хлеб от себя…
— Что брешешь, дед! — разъярился вдруг Микифор Маложон. До сих пор он тихо стоял под липкой и курил козью ножку, словно все это его не касалось. Его, и вправду, не касалось, он был пастух. — К кому морду воротишь? А? Не будем хлеб убирать! Пускай себе сыплется! Все одно немцы заберут, сто сот болячек им и туда и сюда! Не хотим для немца хлеб убирать! Сами поздыхаем, пускай и немец с голоду дохнет! — Маложон сроду не говорил так долго и, упревши, замолк.
Толпа придвинулась ближе. Бабы переговаривались. Дядьки тяжело дышали и сыпали проклятиями про себя. Атаман снова всех перекричал:
— Люди добрые, а мы у пана ручательство выпросим. Пускай пан поручится перед обчеством. Пускай с немецкими офицерами договор такой сложит. Чтоб
Толпа зашумела, заволновалась. Уже послышались одобрительные возгласы. Уже несколько дядьков, запахивая «спинжаки», пробивались вперед, выкрикивая, что надо становиться на работу, что хлеб святой, что мужицкая правда в закроме. Атаман перешептывался с Полубатченко. Пошептался немного и сразу же крикнул в толпу:
— Пан такое ручательство дадут. За деньги будут немцы хлеб брать. Правду я говорю, ваше высокородие?
Но Полубатченко не успел ответить. Степан Юринчук метнулся к фаэтону и вскочил на подножку.
— Граждане! — закричал он. — Дядьки!
Полубатченко оттолкнул его и поскорее заговорил сам:
— Будет такое ручательство! Становитесь, люди добрые! За третий сноп. Ну? А то из города железнодорожников-забастовщиков кликну. Они теперь безработные. С радостью станут, скосят все. Мимо ваших рук хлеб уплывет!
— Брехня! — заорал Степан. — Ой, брехня! Не верьте, селяне! Не пойдут рабочие на такое дело! Они и своих штрейкбрехеров бьют! Брехня!
— Это я вру? — прямо-таки зашелся Полубатченко.
Но Степан и не взглянул на него. Он опять вскочил на ступеньку фаэтона. Сорвал свою потрепанную солдатскую фуражку и замахал ею.
— Дядьки! Кто с хлебом, тот и в силе! У нас хлеб все равно реквизицией отберут! А пан свой немцам за денежки продаст! Нам голод и бесправие, пану деньги и достаток, а немец подхарчится — нас же сильнее лупить станет! Я говорю — не соглашаться, не давать немцам хлеба!
— Молчать! — завопил Полубатченко. — Молчать!
— Пускай хлеб пропадает!
Сход зашумел, закричали бабы. Кто из задних недослышал, протискивался теперь вперед, к фаэтону. Микифор Маложон из-под липки посылал проклятия, длинные и страшные. Петр Потапчук вынырнул из толпы и кричал, сложив руки рупором у рта:
— Хлеб, который вывозят в Германию, идет на пользу врагам народа! С себя шкуру сдираем себе же на ярмо! Железнодорожники уже больше месяца бастуют! Возьмем пример с рабочих!
— Молчать! — вопил Полубатченко.
Степан Юринчук замахал обеими руками.
— Расходитесь, люди! По своим делам! Нечего слушать пана и его подпевал! Нечего слушать того, от чьей руки рубцы на спине еще не зажили!
— Взять! — осатанел Полубатченко. — Взять! — Он вскочил на сиденье ногами. — Солдаты! Зольдатен! Взять! Немей зи! Арестуйте! Немедленно!
— Кирасиры вздрогнули, как бы со сна. Один переминались с ноги на ногу, другие нерешительно шагнули вперед.
— Зольдатен! Зольдатен! — исходил криком Полубатченко, и астма уже не душила его. — Большевикен взять! Большевикен! — Он тыкал Степана пальцем в спину. — Этого! Его! Взять!