Избранное в двух томах. Том I
Шрифт:
Я не позвонил.
Выйдя из подъезда, я перешел на противоположную сторону улицы и остановился, взглядом разыскивая окна квартиры Лены. Вот они, справа от лестничной клетки, на третьем этаже. Два окна с одинаковыми желтыми полосатыми занавесками, на одном из них — кактусы в плоских горшках. Я что-то не слышал от Лены, чтобы она любила кактусы… Занавески плотно задернуты, — наверное, никого в квартире нет. Где сейчас Лена? В школе, на уроках? А может быть, идет где-то по улице, где только что прошел я? Если ждать здесь, у входа в ее дом, наверное, можно дождаться, когда она вернется. Но зачем? Только память о прошлом
Я ушел от дома Лены. Следующий поезд, с которым я мог уехать, отходил поздно ночью. Почти до самого его отхода я бродил по Тамбову. По городу, где живет Лена. Многое передумал я за эти часы. Нет, я не искал каких-то новых решений и не терзался ничем. Просто мне было грустно. Я знал, что больше никогда не увижу Лену. Что ж, в моей воле было и не устраивать этого последнего свидания без виденья. Я завидовал Лене — она, наверное, более решительный человек, чем я. Тогда из Чай-губы уехала сразу, как приняла решение, уехала, даже не простившись со мною. Ну что ж, попрощаюсь с нею теперь… Попрощаюсь не повидавшись.
Уже было совсем поздно, когда я вновь оказался возле дома Лены. В обоих окнах квартиры за плотными занавесками горел свет. Я стоял, смотрел на эти окна, ждал, не знаю сам чего. Вот за одной из занавесок качнулась тень. Мне показалось, кто-то выглянул из-за нее. Лена? Не может же она догадаться, что на улице напротив дома стою я. Вот уже снова недвижна занавеска и ровный спокойный свет за нею…
Больше я никогда не бывал в Тамбове. Я не знаю, как живет Лена, и не стремлюсь это узнать. Но всегда помню ее. И где-то в моей старой сумке, в самом тайном уголке ее, я берегу письмо Лены — то, прощальное, исповедальное письмо, ее единственное письмо ко мне, первое и последнее. А больше у меня от Лены не осталось ничего, даже фотографии. Но я всегда представляю ее себе такой, какой она была тогда в Чай-губе…
После приезда Рины ко мне на мыс Терпения я прослужил там еще почти год, после чего меня снова перевели в Закарпатье, и я приехал сюда сразу же с Риной и Вовкой, который тоже успел пожить на Севере — Рина слетала за ним вскоре после своего приезда. От ленинградской кооперативной квартиры она отказалась, несмотря на то что Илья Ильич и Соня всячески уговаривали ее помнить о будущем. Но будущее творится в настоящем. Подлинное счастье дороже самых благоустроенных квартир. А в Ленинград мы всегда сможем вернуться: уж как-нибудь примут в кооператив меня, коль уйду в отставку.
…Я гляжу и гляжу на листок старой телеграммы, извещающей, что Рина летит ко мне. И откладываю бланк в сторону. Туда, где лежат стопочкой несколько писем Рины, полученных мною в свое время на мысе Терпения. Все это я не оставлю в сумке-хранительнице и не передам сыну. Это касается только нас с Риной. И — Лены… А сыну могу лишь дать совет: проверяй временем свои чувства, не спеши решать, если жизнь тебе подкинет задачку с двумя, а то и с несколькими неизвестными.
…А в наш военный городок в Чай-губе еще не пришла весна. Только посветлее стали ночи да потише метели. И кто-то, может быть, служит там
Глава седьмая
В ТИХИЙ ЧАС
Справа от меня, в окне машины, проносясь назад, мелькает листва. Она уже густая, кое-где в ней вспыхивают белые соцветия… Среди дел, забот и хлопот как-то незаметно прошла весна — она уже передает свою эстафету лету… Глядишь, и оно промчится так же стремительно. Чем наполненнее живешь, тем быстрее бег времени. А если бы я вылеживался дома, послушно выполняя наставления Пал Саныча? Как медленно тянулись бы дни и часы!
Впереди, поперек серого полотна асфальта, лежат бесформенные, словно размытые, удлиненные тени придорожных деревьев. Время уже позднее, десятый час вечера. Но еще светло, и небо, хотя солнце и зашло, хранит на себе оттенки дневной голубизны, той, что бывает только в ясные теплые дни.
Рядом со мной в машине сидит комдив, Николай Николаевич Порываев. Обычное его место — на переднем сиденье, рядом с солдатом-водителем. Но когда мы едем вместе, он непременно садится со мной — нам всегда есть о чем поговорить.
Мы возвращаемся из полка Рублева, где я проводил собрание партактива: обсуждали итоги учений, окончившихся накануне. А Порываев заезжал в полк по пути из округа, глянуть, как служба идет, заехал без всякого предупреждения, он любит так делать. Свой газик я отпустил, возвращались мы вместе на его «Волге».
Порываев в отличном настроении — результатами учений он доволен, хотя и не говорит об этом: скуп наш комдив на похвалы. Я только что рассказал ему о том, как прошел партактив, о выступлении Рублева, который отметил успехи, назвал отличившихся, но подробнее остановился на замеченных им шероховатостях и недоделках, а под конец сказал: «Учения кончились — это хорошо, можно и в баньку сходить. Но только давайте так жить будем, чтобы в голове всегда мысль держалась: в любой момент снова на колеса, да чтобы эта мысль не рождала суеты».
— Не рождала суеты… — повторяет Николай Николаевич. — Эх, не знали вы предшественника Рублева, полковника Балынина! — вспоминает он вдруг. — Вот был энергичный мужчина, на страх командованию и подчиненным! Тот, бывало, если получит указание о повышении боевой готовности или учует, что учения предстоят, сразу начинает действовать как на пожаре. Сам задергается и всех задергает. Так горячится, словно у него до этого в полку полный развал был. Рублев — он другой, хотя и требователен не меньше.
— Да, припоминаю я, — был я у Рублева как раз тогда, когда он получил приказ о начале учений. Начал действовать энергично, но без сумятицы.
— А Балынин специально для вас поспешил бы продемонстрировать, как он о деле радеет. Уж не пожалел бы голосовых связок, подчиненных вразумляя.
— Где-нибудь сейчас вразумляет?..
— Нет, уже давненько в запас ушел… — Николай Николаевич улыбается. — Ушел вовремя. Теперь, пожалуй, его пришлось бы «уходить».
— Устарел?