Избранное в двух томах. Том второй

Ахтанов Тахави

Однажды, когда я вошел с улицы, она беседовала с другой женщиной. Видимо, подруга или соседка. Та женщина, ничуть не смущаясь моего присутствия, продолжала говорить на всякие щекотливые темы: «У меня в доме живет офицер, грузин. Такая у него красивая фигура. А усы такие пышные... И настоящий кавалер», — захлебываясь расхваливала она.

О-о, пропади все пропадом! Даже после этого я ничего не сумел. Видно, такой уж я нерешительный. Дней через пять к нам поселили еще одного офицера, стройного смуглого парня моего возраста. Мы с ним сразу же подружились. С утра до вечера ведем разговоры. Разумеется, говорим о девушках. Замечаю, друг куда проворней меня. За свою коротенькую жизнь он успел познакомиться не с одной девушкой.

И всегда не с какими-нибудь, а с хорошенькими. Может, потому, что симпатичный, ни одну из девушек он просто так не отпускал. И в этот раз, возвращаясь из госпиталя, оказывается, познакомился в Москве с несказанно красивой девушкой, дочерью какого-то большого профессора. Она без тени смущения повела его к себе домой и, сказав: «Это мой друг Алеша», познакомила со своими родителями. Огромная квартира. И девушка заставила Алешу погостить у себя целых три дня.

Я слушал Алешу, затаив дыхание. Думал: чего еще хотеть человеку? Но я тоже должен рассказать что-нибудь подходящее. А рассказывать-то не о чем. Девушки, которые встречались мне, даже не красавицы, как у Алеши. Скажу правду — унижу себя. Для джигита это дело чести. И потому я тоже начинаю «вспоминать».

Начало моих рассказов несколько походит на правду, а дальше уже подключается фантазия. Вспоминаю о том, как познакомился с Людой, ко не говорю, что она черненькая, и украшаю, как могу. Оканчивается мой рассказ совсем иначе, чем было на самом деле. Получается, что я добился, чего хотел. В моих рассказах и Валя выигрывает. Из ширококостной она превращается в хрупкую и стройную, из смуглянки — в беленькую с розовыми щечками — кровь с молоком. И ее, выходит, я тоже перехватил, как сокол.

Подмечаю, и Алеша слушает меня, как я его. Даже глаза слезятся от удовольствия. Судя по всему, и этот плут разбавлял свои рассказы кое-какими выдумками, но я молчу, чувствую: если выведу его на чистую воду, то и сам раскроюсь.

В резерве стояли что-то около десяти дней. Потом нас вызвали в штаб и дали направление.

На мой вопрос, попаду ли я в свой батальон, — никто не смог ответить точно.

— Это решит политотдел дивизии.

— А в каком полку дивизии есть свободное место? — не отставал я.

— Сейчас нигде нет свободных мест. Будут завтра.

— Как это завтра?

— Завтра дивизия пойдет в наступление. Ты должен успеть добраться.

Ясно. Завтра дивизия пойдет в наступление. Комсорги батальонов должны личным примером поднимать бойцов в атаку, идти впереди. Я должен успеть добраться.

1968

РАССКАЗ ДАУЛЕТИЯРА

День близится к концу. Наш караван из шести верблюдов, миновав русло давно иссякшей реки, медленно приближается к небольшой возвышенности.

Мы — маленькая горстка людей — двигаемся по безграничной сыпучей глади на мерно раскачивающихся верблюдах. Издали, наверное, похожи на муравьев, и все же каждый наш шаг заставляет все дальше отступать бесчисленные гребни песчаных волн. Пески как бы дразнят нас трепещущим платком из шелкового миража и увлекают в пугающую таинственную даль.

Впереди каравана на черном верблюде-метисе едет наш вожак Даулетияр. Из-под шапки, отороченной вытершимся мехом выдры, виднеется его потный, испещренный морщинами затылок. Это старший брат моей матери. Я и другие спутники называем его почтительно — Дауке. Целый день он сидит на верблюде, не шелохнувшись, как каменное изваяние. Даже в самую темную ночь, когда ни зги не видно, Дауке не собьется с пути. Самый спесивый в нашем караване, плешивый Рысмагамбет, тоном, не допускающим сомнений, утверждает, что у Дауке есть свой тайный, никому не видимый вожатый — черный

бычок, который ночью идет впереди него на расстоянии длины аркана.

— Сам видел, своими глазами, — клянется Рысмагамбет.

Между прочим, когда мы едем ночью, мне тоже мерещится впереди что-то черное, но я не могу понять: бычок то или кустарник.

Я в караване самый младший. Мне пошел десятый год. «Если хочешь учиться, — сказал мне Дауке, — надо ехать в город. Разве в ауле учеба?» И вот теперь он везет меня в далекий город к своему ученому брату. А мне тоскливо... И оттого, что я покидаю аул, и от бесконечных песков, и оттого, что рядом нет товарищей и мне не с кем перекинуться словом. Я даже не могу свободно двигаться в своем удобном гнездышке, устроенном на горбу верблюда. Весь день я сижу, как птичка в клетке. Размеренный шаг раскачивающегося верблюда наводит на меня сонливость. Когда игра солнечных лучей порождает мираж огромного, призрачно-синего моря, мне начинает казаться, что я плыву в лодке. Единственное мое развлечение — это грезы. Я вспоминаю сказки, оставшиеся в моей памяти с малых лет или услышанные в пути от Дауке. И бесконечная пустыня кажется мне родиной джинов и пери, не видимых простым смертным, родиной птиц и джейранов, говорящих человеческим языком. Детское воображение оживляет одну сказку за другой, и их герои безмолвной чередой проходят перед моим взором.

Небо становится розоватым. Я вижу, как высоко в поднебесье, размахивая мощными крыльями, вздымается легендарная птица — самрук. На ней сидит молодой батыр. Летит он за широкие степи, за синие моря, чтобы отнять у злого колдуна свою возлюбленную, похищенную этим лиходеем...

— Во-он Аяз-Кала! — Резкий звук, как звук металла, — голос Даулетияра прорезал безмолвие песчаной пустыни.

Я очнулся от своих грез и вгляделся в сверкающие, будто раскаленное золото, пески. И вдруг я ясно различил красные крепостные стены. Они всплывали над песками, как корабль из морской пучины. По мере нашего приближения они росли на глазах. Вместе с одиноким холмом, который служил им основой, они уже теперь возвышались над всей окрестностью. Склонившееся к горизонту солнце, будто собака, положившая голову на лапы, во все глаза смотрело на руины древнего города.

В этот предзакатный час реальная картина тоже показалась мне миражом, погасла минутная радость, вызванная близостью человеческого жилья, и мною овладел трепет ожидания чего-то необыкновенного.

— Дауке, мы приехали? — спросил я, стараясь звуком собственного голоса рассеять страх перед безмолвным городом. — Здесь дом дяди Береке?

— Нет, Сапаржан, — ответил Даулетияр, не оборачиваясь. — До Шорохана еще шесть переходов. А этот город — мертвый.

— Как? В нем нет ни единой живой души? — спросил с дрожью в голосе Рысмагамбет, едущий позади нас.

На этот раз Даулетияр обернулся:

— Давным-давно вымер Аяз-Кала, печальна его участь.

— Дауке, расскажи про Аяз-Кала, дорога короче покажется! — взмолился Рысмагамбет.

— Потерпи немного. Вон за той саксауловой рощей будет колодец, глотнем водицы, дадим отдохнуть верблюдам, тогда и расскажу...

Караванщики развьючили верблюдов. Утомленные длинным переходом по Кзыл-Кумам, двугорбые верблюды казахской породы и одногорбые метисы, вытянув шеи, раскачиваясь, опустились на живот.

Я выбрался из своего гнезда и запрыгал, чтобы размяться: ноги у меня совсем онемели. Потом я сорвал рослый ковыль и поднес его к морде верблюда. Он посмотрел на меня большими влажными глазами, шевельнул верхней разрезанной губой и отвернулся.

— Напои, а потом дай ему ветки молодого саксаула, терпкого хочет, — подсказал мне Дауке.

Я отбросил ковыль и подошел к дяде. Одна сверлящая мысль не давала мне покоя.

— Дауке, ты сведешь меня в Аяз-Кала? Расскажешь про него?

Дядя, оставив меня без ответа, подошел к Алдангару, смуглому джигиту с толстыми щеками: