Избранное в двух томах. Том второй
Шрифт:
Беспрерывно восклицая «бетим-ау» и чертя узловатым пальцем по своему лицу в знак возмущения, женщина подвела Касбулата к одному дому.
Встретила его изможденная женщина.
— Простите, женгей, ваша дочь учится в школе? — спросил Касбулат.
Через плечо матери он взглянул на девочку. Похоже, что ему сказали правду. Гюльсум выглядела не старше тринадцати лет, но вырядили ее, как взрослую девицу на выданье: платье с двойными оборками, бархатная безрукавка, на голове тюбетейка с бисером.
Мать исподлобья подозрительно смотрела на него, потом обернулась, прикрикнула на
— Ты что тут крутишься перед посторонними? Иди отсюда!
Когда Гюльсум вышла, мать смиренно сказала Касбулату:
— Училась-то она мало, а теперь уже поздно — возраст не школьный.
— Мне кажется, что в тринадцать лет учиться не поздно, — заметил Касбулат.
— Да кто вам наврал, что ей тринадцать?! — воскликнула мать. Видно было, что она порядком струхнула. — Нет, милый мой, она вполне совершеннолетняя. Напрасно беспокоитесь.
— Я не слепой, женгей. Внешность девочки говорит сама за себя. Неужели вам не жаль своего ребенка?
— Я своему ребенку сама устрою счастливую судьбу. Не буду позориться и отправлять взрослую девушку бог знает куда.
— Я бы хотел поговорить с Гюльсум наедине. Надо узнать, что она сама обо всем этом думает.
При таких словах женщина истошно завопила:
— Ты что, с ума сошел, голубчик?! Чтоб я оставила свою единственную взрослую дочь с таким парнем, как ты?! Кривые твои слова, как рога коровьи! Дочке моей семнадцать лет, у меня справка есть с печатью, мне ее аульный выдал!
Остановить ее крики было невозможно. Касбулат решил выяснить все дело в аульном Совете. Перед домом он увидел свою добровольную информаторшу, которая разговаривала с Гюльсум.
— Ну как, кайным, увезешь маленькую Гюльсум учиться?
Из-за спины его с дикими криками выскочила мать Гюльсум.
— Ах ты, подлая доносчица, сплетница, тараторка несчастная! Кусок хлеба тебе в глотку не лезет, когда ты видишь чужую удачу! Все равно Саумалбай не возьмет тебя в жены!
«Информаторша» тоже не осталась в долгу. Она закричала резким фальцетом:
— Сама ты подлючка несчастная! Малолетнего ребенка решила просватать! Забыла, что сейчас Советская власть?! Засудят тебя, дуру окаянную! Сводница проклятая, не лезь к Саумалбаю! Если хочешь знать, мы с ним поладили и любим друг друга!
— Ах вот оно что?! Ты думаешь, если он один раз с тобой переспал, так вы и поладили? Мужчина, как собака, не возвращается к кусту, где разок помочился!
Поняв, что эта милая беседа затеяна всерьез и надолго, Касбулат удалился. Всю дорогу до него доносились ожесточенные женские крики, и даже возле сельсовета, находящегося за двадцать домов от места действия, был слышен шум поединка.
В конторе сельсовета ему сказали, что девочке пошел четырнадцатый год, Оказывается, мать решила выдать ее замуж за одного вдовца, зажиточного единоличника Саумалбая.
Вызвали мать с дочерью. Касбулат вместе с председателем принялись увещевать еще дрожавшую от злости женщину, но она была непримирима:
— Может, это вы родили этого ребенка, а не я? Что, я ее возраста не знаю? Если уж вы мне не верите, вот вам свидетельство.
Безграмотно накарябанное на тетрадном листке свидетельство тем не менее доказывало, что
Председатель долго вертел в руках эту бумажку и пристально разглядывал.
— Это подпись Нагишбая, — задумчиво произнес он наконец и повернулся к женщине. — Когда было выдано свидетельство?
Женщина замялась:
— Да что я помню, что ли? Откуда мне взять такую память? Выдано так выдано.
— Все ясно, — сказал председатель. — У меня и раньше были подозрения, а теперь мне ясна суть Нагишбая. Это белая печать.
Выражение «белая печать» Касбулат слышал впервые. Председатель объяснил ему, что Нагишбай, видно, хорошо усвоил традиции волостных старост еще царских времен. На чистых листках он ставил печати, а потом при надобности заполнял их.
— Бумага эта фальшивая, — сказал председатель женщине, — а человека, который вам ее выдал, мы привлечем к ответственности.
— Ну, что вы на это скажете? — спросил Касбулат.
Женщина озадаченно смотрела то на него, то на председателя. Касбулат подумал, что она была когда-то, да и не очень давно, совсем не дурна. Теперь ее широкоскулое, по-казахски красивое лицо стало словно дубленым, серые глаза помутились, вокруг зрачков желтизна, лоб и щеки изборождены морщинами, тело истощенное, вислые пустые груди...
«Наверное, ей не больше сорока лет. Что с ней сделала жизнь!» — подумал Касбулат. Ему стало жаль женщину, которая сейчас жалобно смотрела на них, словно птица, попавшая в сети, захотелось утешить ее.
— Не нужно обижаться, женгей, — сказал он. — Подумайте о будущем вашей дочери.
Женщина зарыдала. Она била себя кулаком по лбу, хриплым голосом причитала:
— Ой, бедная моя головушка! Да кабы была я мерзавкой, злыдней, разве осталась бы я вдовой! Всю жизнь отдала моей единственной, моей кровиночке. Бога молила каждый день, а он, коварный, отбирает у меня моего жеребеночка. А я-то, дура, думала, что к концу жизни увижу кусочек счастья. Что я тебе сделала, коварный бог? Разве мало тебе моих мук?..
Обхватив голову руками и раскачиваясь, женщина заплакала с невыразимой горечью. Гюльсум не выдержала и подбежала к ней:
— Апатай, не мучай себя, апатай! Все, что хочешь, сделаю, но не уйду от тебя! Умру! Рабыней твоей буду!
Обнявшись, они заплакали вдвоем.
Выдержать это было трудно. Касбулат то вставал, то садился. Он даже был готов махнуть на все рукой и убежать — пусть живут, как хотят. Но допустить этого было нельзя. Он еще никогда не отступал перед трудностями. Жалость унижает человека, вспомнил он. Надо думать о судьбе Гюльсум, о ее будущем. Постоянные лишения и тяжесть одиночества вытравили из ее матери подлинное понимание жизни. Единственным для нее светом в окне были пять домашних скотов Саумалбая. Только об этом скудном, но, на ее взгляд, огромном достатке она и мечтает. Что же делать? Касбулат был в полной растерянности.