Избранное. Повести. Рассказы. Когда не пишется. Эссе.
Шрифт:
— Набрался? — хмуро спросил Редька и потянул за рукав.
Как ни странно, отец не противился. С удовольствием объяснил повару:
— Сын! Не поспоришь. Ближайший мой друг и товарищ.
Повар порылся в разбухшем своем бумажнике, щедро выдал несколько бумажек, сказал:
— А ведь подлец ты. Ну, иди, иди спать.
Возвращались знакомой дорогой. Когда-то по ней уже шел Сверчок с отцом, уцепившись за его руку. Летний день дарил ему тогда все свои драгоценности. Птенец выпал из гнезда прямо в пыльную колею. Было счастье — поймать его, дать отцу в его протянутые
Их обгонял народ, возвращавшийся с ипподрома. Тут все знали друг друга. В маленьком городе от царских времен осталось это широкое поле, где выезживали графских коней. И хотя не было тогда ипподрома с тремя рядами скамеек, стеклянной судейской будкой и пестрым шлагбаумом для стартов, но старожилы помнили: всегда на конном заводе у Вревского полным-полно породистых лошадей. Рысистых и скаковых. Съезжались на состязания любители со всей губернии. А сейчас в конюшнях размещался взвод конной милиции. И при нем спортивная школа. Когда ветер поворачивал на город, слышалось конское ржание, перестук копыт, голоса милицейских конников и металлический звук стремян и ведер.
— Отец, ты Полковника знаешь?
— Этого?.. Гигиениста? Он же цыган — спроси, сколько дырок в подкове. В милицию подался. Туда же. Тренер. Двойной оклад. Дома на казачьем седле обедает.
— А ты пьяница.
Ему сейчас не нравилось, что отец куражится, воображает, что всех умнее и выше. Хвастун, скажи ему: «Садись в «качалку»!» — и ни секунды не подумает, качнет «качалку» и рухнет на сиденье.
Их обгоняли идущие с ипподрома. Редьке казалось, что отца обходят стороной, потому что отсидел две недели. Впервые было жалко отца, стыдно.
— Подумаешь, пьяница… — простодушно болтал отец, перескакивая с пятого на десятое. — Знаешь, сынок, как при Петре Великом наказывали пьяниц? В тюрьму сажали! Да, сажали. А на шею вешали чугунную медаль с надписью «За пьянство». И, думаешь, сколько весила та медаль? Семнадцать фунтов!
Редька скупо кривился, не зная, придумал отец или где-то взаправду вычитал. Все-таки папка много чего знает, побольше других.
— Считай, сколько будет, если такую медаль на килограммы? — допытывался отец.
— Я уже высчитал, — в угоду отцу отвечал Редька, — почти семь килограмм.
Вдруг стало грустно отцу, он вздохнул:
— А ведь, поди, дефицитный был на Руси чугун. Хорошо считаешь, сынок.
— А еще говоришь, зачем мне школа.
— Нет, учись. Ты учись, сынок. Разве я что говорю?
Так они дошли до полянки, где стояли телега и Маркиз. Отец сказал:
— Ты покорми меринка. Я сосну часок.
Маркиз стоя дремал. Сейчас пройдут мимо — он даже не будет знать. Опять отец был далеко-далеко. Шел чужой человек.
И вдруг все, чем Редька жил в этот день, — снежная жижа, холодящая коленки, и нежданный солнечный
— Ты и не думай Маркиза на живодерню! Не дам его тебе! Пускай еще поживет!
— Да разве можно на живодерню? — сказал отец, склоняясь над Редькой, как прежде, как в те годы, когда он бывал смешной и хороший. — Что ты, дурачок? А сколько тебе лет, сынок?
— Давай ему хомут купим! — ничего не слушая, кричал Редька. — Я ж тебе когда еще говорил: холку ему натерло! Тебе бы так!
— Что ж, давай. Деньги есть. Вот они, деньги. — Отец, точь-в-точь как повар в буфете, разглядывал свой толстый кошелек. — А только где ж мы купим хомут? Ты подумал об этом, сынок? Где они нынче, хомуты, продаются?
— В Козельце на базаре!
— Ну, в Козельце. Это ж в автобусе по Зарайской дороге, — протянул отец, — туда целый день мотать.
— А я без тебя обойдусь!
— Запрягай — поехали. Поздравляю. — И отец, как встарь, щелкнул его по лбу. Не больно.
То, что дал отец на хомут, Редька спрятал в школьный пенал, пенал — за гардероб в комнате Раузы. Сперва спрятал у себя за шкафом, но вовремя вспомнил, что там стоит мышеловка — место небезопасное. Могут заглянуть.
Отец расщедрился. Полковник сообщил адрес. Значит, можно ехать? Все-таки было страшно: никогда он в автобусе по Зарайской дороге не ездил. В поезде — другое дело. Вот если бы бабка приехала или еще лучше — дядя Боря. Вот бы с кем в Козелец!
Дни шли ни шатко ни валко. Плохое время. Школа — в другой стороне от ипподрома, на шумной улице, где гремел трамвай и бежали грузовики. Совсем в другой стороне. И туда он отправлялся — хочешь не хочешь — каждый день. В семь тридцать утра он выходил из ворот. И хорошо, если по дороге встречал попутных мальчишек. Тогда не так скучно.
Зимним днем во дворе не разгуляешься — не с горки же кататься. Васька Петунин продал мотоцикл. И, говорят, по дешевке — просто испугался «кодлы» после поджога. Так Редьке отец объяснил, он Ваську и раньше ни в грош не ставил. Художник перестал ходить — может, заболел? Или умер? Тогда все равно сюда принесут. Котят раздали по квартирам. Только один остался. А еще одного задавил автобус, и Редька схоронил его под знакомой сосной. Могилу копали с Женькой.
По вечерам тоже не светит: погасли огни в Заречье, ярмарку свернули после ноябрьских праздников. У Лильки часто гуляют штукатуры. Однажды Редька подсмотрел, как они зарыли бутылку в снегу у подъезда. Потом, верно, пойла-то не хватило, вышли и откопали. Лилька выбежала поглядеть, что они делают во дворе. Они, смеясь, объяснили:
— Мы ее тут на холодке подержали.
Редька по смеху понял, что врут. Просто из жадности заначили.
Все время что-то угнетало его. Ему даже приснился сон: пламя разливается на асфальте, и окна распахиваются, свистит милицейский свисток. И было отчего присниться: на скамейках поговаривали, что всю «кодлу» отправят куда-то еще до Нового года: «Пора им сухари сушить».