Избранное. Том 1
Шрифт:
…Почему-то очень много продается на рынке соленых арбузов. А у меня привычка: вот уже лет десять солю в своем погребе арбузы и всю зиму, до марта, у меня – деликатес. Мне было интересно узнать, сколько стоят соленые арбузы. Подхожу к одному торговцу, смотрю: арбузы, как мои. Спрашиваю: сколько стоят. А сам все гляжу не на продавца, а на арбузы. Когда же взглянул на хозяина арбузов, был удивлен. Торговцем оказался водитель моего главного инженера. Но не это удивительно. Удивительно то, что он совершенно не мог вымолвить слова, увидев меня. Я к нему обращаюсь, а он ничего не может сказать:
– Я не знаю. Это не мои арбузы. Это тещины арбузы, я не знаю, сколько стоят.
– А теща где?
– Не знаю.
Человек явно
Я так и не смог у него узнать цену соленых арбузов. Поспешил уйти, чтобы человек не мучился. После в другом ряду узнал: две с половиной тысячи рублей за килограмм.
Вспомнились базары моего детства. Не могу я себя представить торгующим. Моя бабка была в этой части большой изобретательницей. Она частенько ездила в Куйбышев: то яички продавала, то сало. Тогда у колхозников совершенно не было денег. В степных селах ни грибов, ни ягод. Мы жили в лесу. Бабка сушила смородину, черемуху и возила в соседние села продавать. Иногда брала с собой меня. Мне это казалось забавным.
Но я никогда не мог встать с бабкой рядом, чтобы помогать ей в торговле. Некоторые мои одноклассники на рынке помогали родителям. Я же так и не смог переломить в себе застенчивости. Очевидно, и в Викторе, шофере главного инженера, тоже нечто такое было заложено, и оно сохранилось до солидного возраста.
…Первый раз я приехал в город из села, когда мне было лет двенадцать. Бабка тогда приехала торговать яичками на Троицкий рынок. Меня многое поразило: и обилие всего, и многолюдье.
Продавались моторные лодки. Это было для меня верхом восторга. У нас были свои весельные плоскодонки на Самарке. Но здесь были красавицы: деревянные, большие, с высоким килем, изящные.
Я ходил по рынку и смотрел торговые ряды. На голове у меня была совершенно замечательная фуражка, сшитая сельским дядей Васей-шапочником. Он жил через один дом от нас и всю жизнь шил шапки и кепки из разного материала: мерлушки, сукна, хрома. Это был зажиточный человек. Я говорю так уверенно только потому, что когда моей маме надо было подзанять денег, а это бывало часто, то она всегда обращалась к тете Маше, жене дяди Васи-шапочника. Так вот, этот дядя Вася сшил мне фуражку из шкурок суслика. Если мех суслика хорошо просушен, то он очень красивый, мягкий. Причем сшил кепку большую, с огромным козырьком. И вот эту красоту у меня украли. Я зазевался, отвлекся и у меня ее с головы просто сняли. Обидно было до слез. И не столько было жалко фуражки, сколько досадно за свое ротозейство. Я даже не почувствовал, как ее сорвали. Надо было это не только бабке объяснить, но и на селе, ведь об этом все будут знать. Мне очень обидно было прослыть ротозеем и недотепой.
Вообще интересны сами обстоятельства, при которых возникла возможность шить шапки из шкурок сусликов. В начале пятидесятых годов этих зверьков на колхозных полях в окрестностях села было очень много. Они были настолько многочисленны, что, выехав за село, можно было вдоль дороги увидеть слева и справа враз несколько пушистых юрких комочков. Они наносили посевам урон, и местные власти приветствовали тех, кто отлавливал этих зверьков. За каждого пойманного суслика платили мукой, но по желанию и деньгами. Шкурка, по-моему, тогда стоила шесть копеек. Заманчиво было сдать шкурку в «Заготсырье» и получить свои звонкие монеты. Дело можно было поставить на индустриальную технологию и немного заработать. Вот мои дядьки – Алексей и Сергей – и поставили это дело на конвейер. Каким образом?
Началось, помню, все красиво и празднично. Я проснулся в один из воскресных дней от ароматнейшего запаха пирожков с картошкой. Бабушка почему-то делала пирожки всегда очень большие, это я запомнил на всю жизнь. Они были очень вкусны с холодным молоком. Когда я встал, то в горнице увидел два совершенно новых велосипеда Пензенской фабрики. Два мужских велосипеда.
Моя жена, я так понимаю, начинает ревновать меня к моему магнитофону.
– Ты нашел способ, как тебе разрядиться, нашел отдушину, выговорился в свой черный ящик – и все. А мне что придумать?
Я смотрю на предмет ревности – черный «Сони», солидный, изящный.
Он лежит передо мной, приобретенный года два тому назад, и я начинаю думать, что он – живое существо. Может быть, это такая небольшая, но очень умная, верная, элегантная собака, которая лежит у меня на столе и смотрит на меня зоркими глазами. Все понимает, все воспринимает, только, вот, не говорит. А если говорит, то только моим голосом. Может быть, не зря жена меня начинает ревновать? Я заметил, что мне действительно становится лучше, когда прихожу с работы и нажимаю кнопку записи. Закончив диктовать, чувствую некоторое облегчение и ощущение того, что я сделал что-то – пусть не очень важное, – но необходимое…
Детство у нашего поколения было, мягко говоря, неустроенное. Помню случай. Мне лет семь-восемь, отец около пяти лет лежит в госпитале после возвращения с войны. Идет уборочная. Машины гоняют с поля в «Заготзерно», возят дары нового урожая. А нам в это время практически нечего есть. Дед говорит моей матушке:
– Послушай, Катерина, там за селом по проселку ходят машины с зерном. В одном месте выбоина на дороге, грузовик подскакивает, зерно вылетает, сыплется на дорогу, и там можно набрать немного. Потом бы смололи, какая-никакая мука будет.
Взяв мешок, лопатку, веник и большое решето для просеивания, мы с матушкой пошли на это место. Действительно, все так и есть – и выбоина на дороге, и просыпающиеся зерна. Мы стали быстро подбирать эти зерна после каждого проезжающего грузовика. Так споро у нас пошло дело. Матушка сгребала вместе с дорожной пылью зерно, складывала в решето, а я его просеивал и ссыпал в мешок. Пыль была мягкая, знойная и она вся пролетала через решето, оставалось зерно и маленькие земляные камешки, которые мы решили выбрать дома.
Мы увлеклись и не сразу увидели, что мимо нас проезжает нарядная двуколка и на ней председатель райисполкома. Председателя я знал. Он был большой, лобастый, с головой круглой и лысой.
Когда мы приходили пацанами в клуб, там всегда был шум, гам, но вот наступал торжественный момент: в зал входило руководство района, наши районные руководители – с домочадцами, степенно шествуя гуськом. Их всегда было человек десять во главе с первым секретарем райкома партии и председателем райисполкома. Они снимали шапки на входе, в фойе, и обычно садились в первом ряду. Зал на двести человек замолкал, ни шума, ни шороха. Перед начальством робели все.