Избранное. Том 1
Шрифт:
— И Адам не такой?! И ты?
— Ну, понимаешь, совсем не такой, как Хажи-Бекир, как отец, как все другие мужчины в нашем ауле…
— Ах, ты вот о чем! Ну, конечно, не такой. Он, бедняга, больной…
— Ой, Айшат, я вовсе не о том… Да он, может, лучше здорового! Он же совсем-совсем другой…
— Ну, какой же он, Хева? Странный, что ли? Да?
— Ну, может быть, да, немножко чудной… Понимаешь, всю ночь, всю-то ноченьку напролет он говорил, говорил, говорил.
— Воображаю! Ты, наверное, измучилась…
— Нет! Совсем нет… Я засыпала, просыпалась, опять засыпала,
— А ты хоть расслышала, что там… говорил Адам?
Хева снова прижала ладони к горячим щекам и опустила глаза.
— Разные… слова…
— Ой, Хева! — воскликнула в отчаянии Айшат. — Легче принять ребенка у роженицы, чем поговорить с тобой. С этим каменным пугалом, с Хажи-Бекиром, ты вовсе разучилась говорить!
Хева подняла глаза: удивленные, недоуменные, сияющие.
— Не сердись, подружка! — тихо попросила она. — Я скажу тебе… Он говорил слова, которые я слышала разве только в детстве.
— В детстве?!
— Да, от матери… И больше никогда; понимаешь, никогда; Я уж и позабыла их. А теперь…
Хева вдруг поднялась, выпрямилась, провела ладонями по груди, по бедрам, спросила зазвеневшим тревожным голосом:
— Вот ты скажи мне, скажи правду, подружка: я ведь ничего? Я ведь еще красивая? Да?
— Ты очень красивая, Хева, — ответила Айшат неуверенно; сильно хотелось ей ободрить, поддержать подругу. Так бывает весной, когда разорвутся тучи, и солнце пригреет на лесной опушке какую-нибудь дикую сливу, и в одну ночь зашевелятся и приоткроются, как сонные глаза, бутоны, и выглянут на свет нежно-розовые лепестки. Кто захочет морозным дыханием убить их нежную красоту? Айшат глядела на Хеву и в самом деле чувствовала, что она стала другой: непосредственной, свободной, веселой, гордой! Перед Айшат стоит молодая женщина, которая вдруг ощутила свою привлекательность и силу.
— Конечно, я не Ширин, ради которой рушил скалы Фархад; не Лейла, которую искал и не мог найти Меджнун, но я…
— Ты лучше, ты — Хева! — обняла ее Айшат, привлекла, снова усадила на тахту рядом.
— Я сказала неправду, Айшат, — говорила Хева, блестя глазами. — Он говорил и те слова, мамины, которые я слышала маленькой, ребенком. Но еще он говорил много-много и других слов, которых я в жизни не слыхала, даже не знала, что такие бывают…
— Скажи, подружка! Ну, припомни… Ну, хоть немножко.
Айшат разбирало любопытство.
— Я же не могу так красиво говорить. И слышала-то первый раз! Ну, хорошо, хорошо, попробую вспомнить… Постой, постой! Кажется, так… — Хева, запинаясь, произнесла: — «Ты не тем дорога для меня, что телом стройная, легкая, а тем, что душой ты прекрасная и шепчешь ласковые слова…»
Она подумала и заключила:
— Как будто бы так…
— Да это же стихи! — воскликнула Айшат.
— Ну, значит, стихи, — согласилась Хева. — А скажи, подружка, может быть… Может быть так, что Адам… Ну, сам придумал… эти стихи?
— Не думаю! — осторожно возразила Айшат. — Как будто бы я читала их в книжке.
— Тебе виднее. Наверное, так… — но тут же запротестовала: — А все-таки я знаю, я уверена, что Адам может и сам
— Ой, ты зачаровала меня своим превращением, — спохватилась Айшат. Радость Хевы странно отозвалась в сердце врача: ей и самой захотелось такой радости; Айшат поймала себя на том, что завидует подруге. Да, да, завидует! — Ну, я пошла.
— Да посиди, мне так хорошо с тобой. Посиди.
— Зайду в другой раз. Больные ждут…
И подруги расстались. Хева еще раз погляделась в зеркальце, поправила волосы, открыла немного шею, грудь, провела рукам по талии — ей было легко. Ей казалось, что нежные, мягкие, как пух снежной синицы, слова Адама сыплются на ее еще никем не замеченные, еще не обласканные белые женственные плечи нескончаемым дождем сверкающего бисера. Хеве чудилось, будто она светится изнутри, как праздничный фонарь. Сегодня Хева ощутила себя равной Ширин, Лейле, величайшим красавицам мира: ее впервые воспел мужчина.
— «Ты не тем дорога для меня…» — повторила Хева и засмеялась.
После этой встречи в сакле Адама Айшат шла в смутном и странном настроении, не очень понятном ей самой; в девичьей душе проснулось томящее желание любить и быть любимой, а вместе и неясная радость предвкушения; словно бы Хева зажгла в ней старинный горский светильник, неяркий и беспокойно отзывающийся на всякое дуновение…
Раньше, до института, Айшат, быть может, иначе смотрела на шубурумских парней, но теперь девушке кажется, что она далека от них, как вершина Дюльти-Дага от прикаспийской равнины.
А между тем немало юношей Шубурума глядят на врача восхищенными, жадными, ревнивыми глазами. И в первую очередь ветеринар Хамзат, про которого поговаривают, что он привязал себя к Айшат, как горец привязывает бурку к седлу: не оторвать! Однако врач старается избегать Хамзата и охлаждать его пыл при встрече. «Все здешние — вроде Хажи-Бекира», — думает сейчас с отвращением Айшат и мечтает встретить совсем иного, невиданного человека. Пусть бы даже некрасивого. Сегодня Айшат поняла что-то новое в мужской красоте…
В это утро врач впервые ощутила странную тревогу, идущую по аулу, будто круги по воде, и забеспокоилась, сама не зная отчего, насторожилась.
По дороге в больницу она свернула к сакле бабушки Айбалы, которая хворает уже пять дней. Старая Айбала — жена Хужа-Али, мать жены «сельсовета Мухтара», мать матери Айшат…
К бабушке Айбале Айшат всегда была привязана больше, чем к матери. Старая Айбала угощала внучку грецкими орехами и разными сладостями да пряностями из пестренького сундука, открывавшегося с мелодичным звоном. Эта мелодия, как солнечный зайчик, и сейчас трепещет в душе девушки. А сколько разных разностей поведала ей бабушка в долгие зимние ночи, когда за окнами и за воротами выл и свистел свирепый ветер, что сорвался с вечных снегов Дюльти-Дага! Айшат особенно любила сказки про легендарных джигитов, которых приветствовали орлы в вышине и с которыми здоровались львы в пустыне… И каждый раз, заканчивая сказку, бабушка вздыхала и говорила: