Избранное. Том I. Дом на Пресне
Шрифт:
Вторым информатором стала женщина, которую не увижу никогда, жаль, но говорить о ней буду где только смогу. Книга Доротеи Атлас «Старая Одесса. Её друзья и недруги» упала мне в руки сама. Я не искала её, поскольку не могла вообразить. Оказалось: у зацелованной и длинноногой, героической и хулиганской, многоязыкой и абсолютно русской Одессы, воспетой и коленопреклонённо и панибратски, – могли быть недруги (изящно). У неё, оказывается, сызмальства были свои враги, великосветские снобы от патриотизма. Лютые, принципиальные, элегантно уклонившиеся от научного оборота. Они фыркали свысока, будто не красавица она благородной и чистой породы, а смазливая выскочка, пролезшая к монарху в фаворитки.
Вообразить, что порождённую
Невместимая уму новость о врагах привела к размышлению о месте и роли величия как такового в русской истории. Раздумье привело к этому эссе. К чему приведёт эссе, не знаю, оно же свободное, а запоздалые догадки о собственной родине порой опасны, как самодеятельный спуск в катакомбы. Мои догадки трудно изложить приличным штилем, покуда я в ярости.
Обычно я живу в социально-эмоциональном уединении, состоя в противоречии, даже противочувствии, с большинством современников-москвичей, особенно с интеллигенцией. Во-первых, мне хорошо. Я русская. Я испытываю этнический комфорт. Я выслушала всех, кто имел сообщить мне что-либо по национальной части. Это бессмысленная трата времени: отпугивать меня от русскости, в том числе от моей, самоигральным фактом многокровья моего народа, кидаясь в меня засохлыми пирожками татарского нашествия или призывая попить из скандинавского копытца, чтобы Алёнушка вместо братца Иванушки сама стала козлёночком. Мы уже не в песочнице на прогулке с няней.
Одесса усиливает любовь до всеединства. Ты схвачен мёдом, ты в растворе, и прямо на Дерибасовской, где в первый же вечер тебе наяривают клезмерскую музыку, специфический продукт, ну ни капли русского – ты слышишь музыку сфер.
Оглушённый ударом космоса, не стесняясь очевидного перебора в эмоциях, раскачиваешься в такт, а вопрос жжёт: почему, почему никто не говорит об Одессе правды? Почему в культуре зависла сувенирная лапша от концертной артели «Мурка, Япончик и партнёры»! Почему не пишут в красках, как хозяйственная немка, давшая империи город с аллюзивно-гомеровским именем, поставила его на карту, как на плиту, и сварила царский бульон в раскалённом котле, с приправами греческими, армянскими, еврейскими, молдавскими (вписать недостающее невозможно), поварятами взяла французов-итальянцев, – ну растипичнейший русский вышел город у матушки. Я не против. Только тут и понимаешь, какая чудо-губка прошлась по берегу и всё впитала, особливо пыль чванливой гомогенности.
Панславянский хор неодобрительно загудел мне в оба уха, что город Одесса, южнокаменный цветок России, был обречён, и его выдрали, зачистили с карты. Но – это во-вторых – чем громче вой хранительства, тем безучастнее моё сердце. И я не только право имею, но обязана живописать свои чувства, поскольку и над центром моей родины висит опасность сувениризации, выхолащивания сути, глянцевания витрины. Всем самобытным анклавам довлеет угроза быть упакованными в коробочки на продажу в лавке для зевак. Матрёшки на Красной площади, треухи на Арбате, свистульки лубочные – в специально отведённом месте я терплю как неизбежное зло экономики спроса и предложения. Но когда вся жизнь уходит в повсеместную ушанку и тотальный блатняк – это форма зла, с которой надо сражаться.
Одесса, к счастью, держит свой калейдоскоп в своих руках, регулярно прикидываясь кадром из кино. В кошерном (еврейском) кафе на Нежинской девушка Маша (армянского происхождения), не подымая псевдоассирийских глаз, подаёт нам бразильский кофе и печалуется
Одесса неотвратима для русской культуры любого этноса, и все там были, от Пушкина до наших дней, со своим всем, что в душе и в теле, всем там что-то даётся, сообщается, уведомляется, а загадка нарастает, сакрализуется. Одесса к 2013 году вдруг стала городом фестивалей заезжей культуры. Русской. Все поехали: театры, поэты, певцы, танцоры. Так и жду научно-практических симпозиумов по физике-химии среди русскодумающих учёных. Тепло, солнышко, волна, девушки – всё оттягивает, как компресс, от больных дум об ушедшей в свою метаисторическую одиссею метрополии. Временный вынос центра на периферию зрения? Нигде не вынесешь Россию из России, я пробовала, а в Одессе Россия как в командировке. Внутри юридической России – барьер, ибо субъект рефлексии спаян с объектом – куда там плыть! Только умом отплывёшь. А вот Одессе как факультативному конференц-залу, в котором не нужны переводчики, отдать свои мысли на инвентаризацию – удобно, даже гигиенично. Тут отдохнуть от себя, не уходя из себя – естественно.
Загадка Одессы прекрасна, как любовь, но временную, приблизительную разгадку я нашла в ненависти к ней малоизвестных деятелей, записки которых воспроизведены в книге Доротеи Атлас: то не там построили Одессу, то денег ей не давайте, то порто-франко запретите, то слишком европейский дух, то чересчур вавилонистый сброд, то начальники не те – мозоль на сетчатке имперского глаза. Весь XIX век над Одессой висит туча. Пока Ланжерон мостит город брусчаткой, охранительные очи мостят Одессе незримый тракт в небытие. А потом выйдет какой-нибудь официальный патриот на покой и ну каяться, что погорячился. Кстати, я не знаю другой книги, аналогичной шедевру Доротеи Атлас, о каком-нибудь ином строящемся городе, имевшем такое же стратегическое назначение для России. Скажем, Новосибирск – он тоже на воде, на Оби, тоже центр, акцент на укрепление империи, транспортный аспект – был ли кто, противившийся замыслу царя, да так бодро, чтобы докладные да скрежет зубовный!
Кстати, Николай Гарин-Михайловский («Детство Тёмы» помните?), построивший в Ново-Николаевске (впоследствии Новосибирск) знаменитый мост через Обь, познакомился со своей будущей женой – где бы вы думали – в Одессе.
И куда ни кинь, за какую жизнь ни возьмись – из тех, кто строил и приращивал Россию – непременно зацепишь хоть один одесский эпизод. Видимо, у самой большой на свете работы – я говорю о строительстве России – были системообразующие алгоритмы, невидимые, как ангелы, проекция которых по ходу реализации мегазамысла и обернулась фантастической географической картой, где текут книги, как реки, а имперская культурная модель, овеществлённая в Одессе (все языки вместе – и каждый уникальная ценность), до сего дня таинственно посверкивает сквозь время. Материально утверждённая в архитектуре города и его квартальной структуре, мистически эта модель недостижимо парит в надмирном пространстве, куда не достать ни геополитическими, ни интерпретационными снарядами. Одесса как одиссея империи в сторону моря.
В сторону любви, громыхая пустотой, бредёт прозаик Елена по Пушкинской, вся в неловких озарениях типа «А ведь докультурные, доморальные отношения между людьми – не описаны!» Без ощутимого перехода вспоминает белокурую бабёнку в самолёте на Одессу: «Ты чё! Не знаешь комильфо? Это когда не в тренде!» Подходит утомлённый бегом и прыгом дум своих прозаик к винному магазину, а на стеклянной двери громадными буквами «Прохода к морю нет». И всё кругом хохочет солнечно и посвистывает, как свистящая согласная Набокова, определяющая разницу между комической стороной вещей и их космической стороной.