Избранное. В 2-х томах. Том 2
Шрифт:
– Вот ведь чертова скотина… правда, Вень? Я ее терпеть не могу, потому и не держу. А ты, Вень?
– Стрельнешь или нет? – подталкивал удивительно настойчиво Сухов.
– Стрельну, конечно, стрельну, погодь чуток-то.
Мазилин поднял ружье и с каким-то чуть ли не радостным лицом, почти не целясь, нажал курок. Прозвучал сухой щелчок, выстрела не последовало.
– Осечка, – сказал бодро Мазилин. – Не судьба, значитца!
– Чего городишь, дай мне. – Венька принял ружье и ловко пальцами одной руки, скользнув по цевью и ложе, переломил одностволку. Лицо его вытянулось
– Ну ты даешь, ловкач! – Он внимательно посмотрел на стрелявшего.
– Ловкость рук и никакого мошенства.
Сухов как-то одобрительно, что было совсем непонятно Шурке, хмыкнул и, шутя, боднул Мазилина головой. Тот громко хохотнул и объявил:
– Господа хорошие, спектакля сегодня больше не будет.
Потихоньку все разошлись.
Шурка вынул перочинный ножичек с двумя лезвиями и начал выковыривать дробь из деревянной калитки. Некоторые дробины засели глубоко, старые трухлявые доски внутри оказались крепкими, а дробь, расплющившись, трудно поддавалась тонкому лезвию, мерзли руки, хотя и было солнечно. Снег искрился, как будто тысячи серебряных мелких дробинок кто-то рассыпал по чьей-то непонятной прихоти.
– Зачем тебе это? – спросил Сухов.
– Да на грузило к удочкам, на лето.
– Приходи, я тебе дам свинца, я раздобыл недавно.
– Ладно, приду.
Веня Сухов, ловкий, стройный и добрый, уже уходил, и Шурка поинтересовался:
– Веня, а как Мазилин придумал фокус с осечкой?
– Да не было осечки, – ответил тот, – пока он нас потешал, успел потихоньку патрон из ствола вытряхнуть и валенком в снег втоптать. Находчивый черт!
– Эх, вот это да! – только и сказал Шурка.
На душе было празднично. Стояла еще только первая половина зимнего солнечного дня. Почти целый день впереди. Рядом были дед, бабушка, все свои. Веня… Такие все разные. И даже пройдошистый Мазилин воспринимался как что-то чудное, но такое, без чего вроде бы и жизнь не совсем такая, какая она может быть.
Рождество
В сенях зашумели, затопали чьи-то торопливые валенки, дверь распахнулась, и в избу ввалились трое ребят: Толик Бесперстов, Димка Таганин и Мусай Резяпов.
Едва переступив порог, еще не закрыв как следует заиндевевшую дверь, нестройно, но громко и главное решительно, запели молитву:
Рождество Твое, Христе Боже наш,возсия мирови свет разума в нембо звездам служащии, звездоюучахуся Тебе кланятися СолнцуПравды, и Тебя ведети с высотывостока, Господи, слава Тебе!Молитву Шурка знал давно, много раз он славил, когда был поменьше. И теперь, лежа в кровати, ревностно и радостно слушал пение.
Слова молитвы были немножко непонятны, но жила
Так наступило утро седьмого января, праздника Рождества Христова.
Когда ребята смолкли, братишка Шурки Петя вскочил на кровати, переступил, балансируя, через Шурку и в трусах, босиком пошлепал к порогу, издавая какие-то невнятные звуки.
Мать Шурки раздавала припасенные заранее конфеты-подушечки:
– Слава Богу! Слава Богу!
Когда славильщики ушли, Петя, стоя на одной ноге, поджав другую, очевидно, от холода, заскочившего через только что с шумом закрывшуюся дверь, закричал горестно:
– Опять ты, мамка, опоздала меня разбудить. Уже ходят! Бесперстов меня обогнал.
– Не торопись ты, темень еще на дворе, они самые первые. Посмотри в окно, – отвечала мать.
Шурка встал, споткнувшись о тыкву, выкатившуюся из-под кровати, подошел к окну. Отодвинул занавеску. Палисадник, широкая улица – все было завалено сугробами, ночью шел сильный снег. Несколько стаек ребят, по двое, по трое пробивались, увязая по колени в снегу, к подворьям.
– Зачем тебе, Петь, в такую рань-то?
– Дак я должен был еще зайти к Перовым, за Ванькой!
– Петь, да ты в своем уме? – всплеснула руками мать. – Он ведь на самом краю села живет, пусть он за тобой забегает. Хватит колдыбашить-то.
– Нет, – упрямится Петя, – он чуть не каждый день за мной заходит, когда в школу идет.
– Но ему же по пути, он в школу в центр идет.
– Я ему обещал вчера, честное слово дал, – говорит Петька, натягивая на босу ногу валенок. – Мы решили в этом году славить в Золотом конце, – приводит он свой последний и веский довод.
– Петро, не выкобенивайся, – как взрослому говорит вошедший со двора отец, – надень носки, без них не пойдешь.
Петька послушно идет искать пропавшие носки. Приподняв подзорник, лезет под кровать.
– Мать, никак меж славильщиков и татарчонок Мусай был?
– Был, а что?
– Ну как что…
– Да ладно тебе, радостный праздник для всех же, а для ребятни тем более. А ты знаешь, какой у него голос? Красивый! Чудо!
Одевшись, Петька быстренько, пока про него забыли, прошмыгнул к двери и пропал в сенях.
– Ну а ты, Шурка, что же не с ними? – спрашивает отец.
– Большой стал, в шестом классе учится, стесняется, – ответила за него мать.
Она отставила ухват к двери, обернулась к ним. И Шурка поразился, какая у них мать совсем молодая и красивая! Черные, как смоль, волосы и карие глаза, смуглость лица и живость движений делали ее сгустком энергии и заразительной веселости.
Он хотел было возразить маме, но не успел, она весело сказала:
– Знаете, как мы бывалыча девчонками с Надей Чураевой пели на Рождество красиво! Нас так все любили. А колядовали как! Наши колядки всем так нравились. Самый мой отрадный праздник был Рождество Христово. И все дни до самого Крещенья! Была бы помоложе, убежала бы с ними, с этими ребятишками, ей-богу!