Избранное
Шрифт:
Ивашка до боли в пальцах стиснул рукоять короткого меча у пояса, плотнее прижал к груди горшок с тлеющей паклей.
Они с Глебом миновали несколько улиц, забор Седеговых хором, у оврага протиснулись в лаз, и прежде известный Ивашке, очутились в саду.
Сад шумел под порывами ветра, будто остерегал. Глухо бились оземь сорванные ветром плоды.
Над кустами поднялась голова Манефы.
– Здесь мы, – прошептала девушка.
Анна обессиленно припала к груди брата.
– Плохо тебе? – спросил он.
– Теперь хорошо… – едва слышно ответила
Глебка взял в свою руку ее – тонкую и слабую.
– Совсем хорошо, – так же тихо сказала Анна.
– Спасибо тебе, сестрена, – повернулся Ивашка к Манефе, – в эту ночь ты в хоромах не спи, – сказал он непонятно.
Уже за лазом Ивашка взял на руки Анну и понес ее.
На завороте улицы хрипло попросил Глеба:
– Отнеси ее… Я скоро…
– Может, вместе отнесем, а потом возвернемся?
– Нет, я сам. – Он с рук на руки передал Глебу сестру, взял у него небольшой кувшин с нефтью и горшок с жаром.
Глеб с ношей своей исчез, а Ивашка вернулся к лазу.
Прижимаясь к тополиным стволам, стал приближаться к хоромам Седеги.
На Серебряной улице, у ворот, ходил страж, позванивая доспехами. Бодря себя, мурлыкал: «Поздно, спать пора». Делал еще несколько шагов – и снова: «Поздно, спать пора».
Ивашка подполз к подклетям, облил нефтью деревянные подпоры, раздув жар, поднес его. Порыв ветра, словно предлагая свою помощь, усилил огонь, и тот весело побежал кровавыми струйками вверх, взлизывая подпоры.
Ивашка вернулся тем же лазом и неторопливо пошел узким проулком к берегу.
Застрекотала спросонья красноногая морская сорока. На берегу он оглянулся. Над Седеговым двором, над всей Серебряной улицей стояло багровое зарево. Звонил пожарный набат.
– В граде этом быть мне тошно, – сказал Ивашка, возвратясь в землянку, где Анна уже прикорнула на лежанке. – Пойдешь с нами на Киев?
Глеб поглядел недоумевая:
– А куда же мне без вас деться?
И верно отец говорил: конь узнается при горе, а друг – при беде. «Может, в Ирпень подамся али в Переяслав. Сбыславу сыщу», – подумал Ивашка, вслух же сказал:
– Пойду к валуну, с морем попрощаюсь.
Светало. Ветер улегся, и залив стал нежно-розовым. Медленно входил в него заморский корабль, резал носом водную гладь. Вода серебристыми струями стекала с весел.
Ивашка миновал знакомый дуб. Кто-то из озорства подпоясал его старым кушаком.
Вдали показалась затопленная пещера, и у него сжалось сердце: «Верно, правду говорят, что люд здесь погиб».
Возле моря он долго сидел у валуна. Море было черным, неприветливым, катило бесконечные валы. Ему безразлично было и то, что лежит в землянке обессиленная Анна, и то, что покидают они Тмутаракань. У него были свои тайны, свои пагубы и заботы.
БРОДЫ… БРОДЫ…
Он возвратился в город к полудню. Раздували меха у ручных горнов кузнецы. Звенели наковальни. На Торгу пахло кожей и влажной травой. Восседали над товарами купцы, невозмутимо перебирали четки, будто не было осады, безводья, гибели.
Ивашка потолкался
– Пол-улицы, почитай, сгорело…
– Женка Седеги в подвал забилась, живьем изжарилась.
– Ну, эту бог неспроста наказал, сущей ведьмой была…
– Чужое добро впрок нейдет.
– Пожар к Чеканному двору подступил, тут его и умалили.
– Пустить бы петуха на все хоромы…
– Ну ты, цыц, не то в княжий поруб поволокут…
Ивашка с Глебом собрали торбы. Поддерживая Анну, пошли к Золотым воротам. Их створы были сейчас распахнуты, решетка поднята. Усатый пожилой страж ощупал подозрительными глазами:
– Куда идете?
– На пепелище подолье, – жалобным голосом сказал Глеб. – Может, кто из сродичей в ямах али камышах попрятался.
Страж крякнул:
– Одни головешки на том подоле…
Покосившись на перевязанное ухо Ивашки, спросил:
– Оружие-то сдали?
Глеб с Ивашкой укутали в ветошь, спрятали в торбе наконечники копий, стрелы и тетиву, но сейчас Глеб поспешно ответил:
– Еще вчерась!
Страж не стал обыскивать.
– Ну, проходить, искальцы, – сострадательно разрешил он и закричал, увидя въезжающие возы: – Тришка! Примай мыта! [90]
Им долго глядели вслед купола собора, самодовольно румянились на закате, величаво возвышались, чуждо провожая беглецов холодными глазами.
90
Пошлина в Древней Руси уплачивалась за право проезда с товарами.
И Сурожское море тоже взирало равнодушно. Казалось, его припорошило коричневатой пылью, только местами пролегали темно-синие, слегка тронутые закатом, короткие дороги.
«Вот и стала нам Тмутаракань землей знаемой», – свесил голову Ивашка.
…И опять зол путь, ерики, глубокие овраги, гряда курганов, непроходимые места, броды, броды… Сколько с отцом их встречал – Мачеха и Журавка, Гнилуша и Лихая, Вербовая и Грачевка, – сколько еще переходить…
От Ставра теперь и вовсе ничего не осталось. Только головешки пожарищ, да вороньи граи на человечьих костях, да коршуны, терзающие околевшего коня… Пустынь! Хотя, нет, вон бредут пепелищем людские тени. Где-то потявкивает домашне топор.
И опять сожженные виноградники, вытолченные поля.
Остановились переночевать на развалинах боярской вотчины. Ивашка подумал: «Хоть одна польза от половцев: пауки паука сожрали».
В следующие дни пошли низкие горы: то сизые, то схожие с голым валуном.
И опять – дикое поле, степные озера, отливающие небом, голубая незабудочья затопь лугов, березовые белые поймы да яры с трескотней сизоворонок.
Облитую лунным светом степь таинственно и задумчиво ограждал темный лес, лишь тушканчики играли на едва заметной стезе да кычали в болоте жабы.