Избранное

Фраерман Рувим Исаевич

Вот он уже подошел к повороту, ведя оленя в поводу, и обернулся еще раз. Лицо его было смугло, как у Фильки, будто сделано из дерева, но выглядело оно приветливо. И Тане было жалко, что он так скоро исчез за поворотом.

— Хороший у тебя отец, Филька, — сказала она в раздумье.

— Да, я его люблю, когда он не дерется.

— А разве он дерется когда-нибудь?

— Очень редко. И лишь тогда, когда бывает пьян.

— Вот как! — Таня покачала головой.

— А твой разве никогда не дрался? — спросил Филька. — И где он у тебя? Я его никогда не видел?

Таня

посмотрела Фильке в глаза — не заметит ли она в них любопытства или усмешки? Она, кажется, никогда не говорила с ним о своем отце.

Но Филька смотрел Тане прямо в лицо, и глаза его выражали одно лишь простодушие.

— Никогда он, — сказала она, — не дрался.

— Тогда ты должна любить его.

— Нет, я не люблю его, — ответила Таня.

— Вот как! — сказал в свою очередь Филька и, помолчав немного, тронул Таню за рукав. — Почему? — спросил он.

Таня нахмурилась. И тотчас у Фильки все слова кончились, словно ему тут же отрезали язык, И казалось, никогда он уже больше не спросит ее ни о чем, Но Таня внезапно покраснела.

— Я его не знаю совсем.

— Он разве умер?

Таня медленно покачала головой.

— Так где же он?

— Далеко, очень далеко. Может быть, за океаном.

— В Америке, значит.

Таня помолчала.

— Я угадал, в Америке, — повторил Филька.

Таня еще медленнее повела головой справа налево.

— Так где же он? — спросил Филька.

Толстые губы Фильки были открыты. По правде сказать, Таня поразила его.

— Ты знаешь, где Алжир и Тунис? — сказала она.

— Это я знаю, В Африке. Он, значит, там?

Но Таня снова покачала головой, на этот раз более печально, чем прежде.

— Нет, Филька. Ты знаешь, есть такая страна — Маросейка.

— Маросейка? — повторил за ней Филька задумчиво: это слово понравилось ему. — Должно быть, красивая страна — Маросейка.

— Да, Маросейка, — тихо сказала Таня. — Дом номер сорок, квартира пятьдесят три. Он там.

И она исчезла в своем дворе.

И Филька остался на улице один. Он все больше удивлялся Тане. Он был совершенно сбит с толку.

— Маросейка, — сказал он.

Может быть, это остров, который он за это лето забыл? Эти проклятые острова никогда не держались в его памяти. В конце концов, он был лишь простой школьник, мальчик, родившийся в глухом лесу, в кожаном шалаше зверолова. И к чему ему острова?

III

Вода лилась из бочки в жестяную лейку с таким славным шумом, будто это была вовсе не старая вода, запертая в гнилой бочке, а маленький водопад, только что родившийся высоко в горах, под камнями. Голос его был свеж и полон благодарности к этой девочке, которая одним движением руки освободила его и предоставила возможность бежать куда угодно. Он громко звенел и так красиво жгутом сворачивал в воздухе свою струю, может быть, из одного только желания обратить ее внимание на себя.

А Таня вовсе не слышала, не замечала его. Держа деревянную затычку в руке, она думала об отце. Разговор с Филькой сильно встревожил ее память.

Но трудно думать о человеке, которого никогда не

видала и о котором ничего не помнишь, кроме того, что он твой отец и живет где-то в Москве на Маросейке, дом № 40, квартира 53. В таком случае можно думать только о себе. А что касается себя, то Таня давно уже пришла к заключению, что она не любит его, не может любить, да и не должна. Ах, она знает все отлично! Он полюбил другую женщину, он оставил мать, он ушел от них много лет назад, и, может быть, у него есть уже другая дочь, другие дети. Что же он тогда для Тани? И пусть мать не говорит о нем только одно хорошее. Это ведь гордость, не больше. Но и ей, Тане, доступна она. Разве не из гордости она всегда молчит о нем? А если и приходится вымолвить несколько слов, то разве сердце ее при этом не разрывается на части?

Так думала Таня, а вода из бочки все текла, текла, и маленький водопад все шумел и прыгал, оставленный без всякого внимания. Давно наполнил он жестяную лейку Тани и бежал по земле, теперь уже не боясь, что его снова запрут. И, добежав до Тани, притронулся к ее ногам. Но и это не заставило обратить на него внимание. Тогда он побежал дальше, к грядке с цветами, сердясь и шелестя по-змеиному меж черных камешков, валявшихся повсюду на дорожке.

И лишь крик няньки вывел Таню из раздумья.

Старуха стояла на крыльце и кричала:

— Чего балуешься? Всю воду выпустила. И сама вымокла. Посмотри на себя. Или не жалко тебе маминых денег, — ведь мы за воду деньги платим!

Таня посмотрела на себя. В самом деле, руки ее были в земле, тапочки разорваны камнями, а чулки мокры от воды!

Она показала их няне. И старуха перестала кричать, а только всплеснула руками. Она принесла ей из колодца свежей воды, чтобы помыться.

Колодец был далеко от двора, а вода холодна. И пока Таня смывала пыль и грязь, нянька помаленьку ворчала.

— Растешь ты, как я погляжу, быстро. Вот уж пятнадцать скоро, — говорила она, — а все никак в свое положение не придешь. Думная ты уж очень.

— Это что же значит? — спросила Таня. — Умная?

— Да не умная, а думаешь много, от чего и подуравей выходишь. Иди, иди, сухие чулки надень.

У нее был свой особый язык, у этой старухи с согнутой спиной и твердыми, жилистыми руками, которыми она так часто умывала Таню в детстве.

И Таня, сняв на пороге мокрую обувь, вошла в свой дом босиком.

Она пригрела ноги на ковре матери, на дешевом коврике из оленьей шкуры, вытертой в разных местах, и засунула руки под подушку, чтобы тоже согреть их. Вода из колодца была действительно холодна! Но еще холодней показалась ей твердая бумага, захрустевшая под ее пальцами.

Она вынула из-под подушки письмо. Оно было немного измято, с разорванным краем, — читанное уже несколько раз письмо.

Что это? Мать никогда не прятала под подушку своих писем.

Таня посмотрела на конверт. Письмо было к матери от отца. Таня узнала это по тому, как сильно стукнуло ее сердце, и еще по тому, что внизу прочла она адрес отца. Значит, он очень боялся, что письмо не дойдет, если на самом краю написал так старательно: Маросейка, дом № 40, квартира 53.