Избранное
Шрифт:
ДИВИДЕНДЫ
Для Мэла Мэлдрема «дело Анна», как он потом назовет его, началось однажды сырым и ветреным апрельским утром 1944 года, когда в дверь его рабочего кабинета постучался старший клерк Муни, подал письмо с пометкой «Лично» и «С оказией» и сказал, что подательница письма, старая дама в черной шляпке, сидит в главной приемной и «стряхивает свой выцветший зонтик прямо на ваш новый турецкий ковер». Я представляю, как Мэл взглянул на мою подпись, улыбнулся, вспомнив наше студенческое житье-бытье двадцать лет назад, быстро вник в суть письма и распорядился, чтобы мисс Уилен тотчас к нему пропустили. Он учтиво встает, просит ее присесть, смотрит, внутренне забавляясь, как она роется в вязаной хозяйственной сумке и наконец с гордостью, это уж несомненно, достает толстый мятый конверт, в котором
Тетушка Анна Мария — сестра моей матери. До того, как она получила это скромное наследство от другой сестры, которая недавно умерла в некоем Тугонге, в Новом Южном Уэльсе, никогда у нее не было таких больших денег. Тридцать с лишним лет она существовала на скромное жалованье кухарки-экономки весьма преуспевающего тренера лошадей в графстве Килдэр, а потом на скромную пенсию, которую он великодушно ей назначил, изредка дополняемую крохотными суммами, что посылали племянники или племянницы, когда у нас хватало порядочности вспомнить, как в летние каникулы в Каре, в помещении для обслуги тренерского дома, куда мы любили к ней приходить, она щедро угощала нас пирогами и лимонадом. Отец мой умер в Корке, и тетушка Анна приехала туда, когда ей было лет пятьдесят пять, и поселилась с моей матерью, а когда мать умерла, так и осталась в городе, одна, снимала комнату в старой развалюхе, окна которой выходят на одну из многочисленных заброшенных коркских пристаней, где всегда было тихо, если не считать криков играющих на улице ребятишек из бедных семей, что живут поблизости, да чаек, что с налету хватают плавающую на поверхности апельсинную кожуру, хлебные корки и картофельную шелуху, которые во время прилива относит обратно в реку. Когда Мэл познакомился с моей тетушкой, ей шел семидесятый год. К своему стыду, я не видел ее уже двенадцать лет. Я уехал из Корка еще до ее приезда и потом был там лишь однажды, на похоронах матери. Я теперь женат и живу в Дублине.
Не одна неделя ушла у меня на переписку с ней, чтобы уговорить ее вложить наследство в акции, и я был счастлив, когда она согласилась, ведь иначе она бы наверняка растранжирила его на всякую всячину, либо рано или поздно потеряла на улице, либо засунула дома в какой-нибудь угол и так и не вспомнила бы куда, а банкноты изгрызли бы мыши.
В подробном забавном письме Мэл рассказал, с какой «тщательно рассчитанной торжественностью» принял у нее деньги. «Как сам папа римский», он дал ей наилучший совет. Объяснил, что для ренты сумма слишком мала, а для акций, которые вырастут в цене лишь со временем, ей слишком много лет, посему он советует ей купить акции с фиксированным восьмипроцентным дивидендом компании Санбим-Уолси. Он не захотел получить с нее обычный гонорар биржевого маклера и, еще того великодушнее, сказал, что, вместо того чтобы «ждать полгода своих скромных дивидендов (28 фунтов годовых), она, если желает, может приходить к нему в контору первого числа каждого месяца, и старший клерк будет выплачивать ей двенадцатую часть годовых». Она милостиво согласилась, «точно королева». Теперь я мог с удовольствием представлять, как первого числа каждого месяца она, ковыляя, появляется в конторе «Мэлдрем, Гай и Мэлдрем», улыбается, часто кивает головой в черной, украшенной блестками шляпке, а потом отбывает, сопровождаемая довольными улыбками всех служащих, зажав в кулачке, обтянутом перчаткой, шесть шиллингов восемь пенсов, завернутые в две фунтовые банкноты.
Я от души поблагодарил Мэла и забыл думать про тетушку до той минуты, пока ровно год спустя он не написал мне, что она велела ему продать акции. Оказалось, ее одолело внезапное желание приобрести голубое парчовое кресло, которое она увидела однажды утром в витрине «Кэша» на Патрик-стрит. Оказалось также, что в прошедшие месяцы «некая миссис Бестейбл и некая миссис Сили», ее закадычные подруги, такие же чудачки, как и она, живущие в том же доме у Лэвитской пристани, твердили ей, что надо быть «дура дурой», чтобы снести «все свои славные денежки» в распрекрасную контору мистера Мэлдрема на Саут-Мэл и оставить их там лежать без употребления.
Нетрудно было представить, как обрабатывали ее эти две искусительницы.
— Право слово, мисс Уилен, с такими-то деньжищами можно купить все кресла, сколько их есть в Корке! И только поглядите на свою убогую комнату, с потолка так и сыплется покраска, прямо как снег! И занавески убогие, ветер давно изорвал их в клочья! А что бы вам купить электрокамин,
Мэл противопоставил их речам свои доводы и свои уговоры. Я тоже ее уговаривал. Попросил тамошнего приходского священника ее уговорить. Предложил даже купить ей в подарок то парчовое кресло. Никакого толку. Мэл продал тетушкины акции, вручил ей чек на триста пятьдесят фунтов, пожелал ей всего хорошего, и мы оба умыли руки.
В следующий раз я получил длинное и несколько раздраженное письмо от Мэла, написанное первого числа следующего месяца — мая. Начиналось оно так: «Твоя милейшая тетушка Анна нынче утром опять объявилась у меня в конторе, сияя улыбкой, со своими обычными кивками и поклонами, и преспокойно спросила у моего старшего клерка, Муни, свои, как она выражается, дивидендики…»
В смятении Мэл сам вышел к ней.
— Но вы же продали свои акции, мисс Уилен! Вы разве не помните?
Тетушка Мария хитро улыбнулась.
— Ну да! — согласилась она. — Но свои дивидендики я не продавала!
Мэл засмеялся.
— Но ваши дивиденды поступали с вашего капитала, который вы вложили в акции. Раз клиент продает свои акции, он изымает капитал, и уже не может быть никаких дивидендов. Вам это, конечно же, понятно?
Улыбка мигом слиняла на лице тетушки Анны. Подбородок ее задрожал, смутный страх отразился во взгляде.
— Мистер Мэлдрем, вы сами знаете, не продавала я свои дивидендики. Мне нужны мои дивидендики. Вы всегда мне их давали. Они мои. Почему ж теперь вы их не даете, вы ж давали всегда первого числа каждого месяца? Почему теперь оставляете их у себя?
— Мисс Уилен, когда клиент продает свои акции, у него их уже нет. А раз у него нет акций, значит, нет и дивидендов. Вы велели мне продать акции. Я так и сделал. Я вернул вам деньги, кругленькую сумму. Если теперь вы желаете опять вручить мне эту кругленькую сумму, я с радостью куплю вам акции и вы опять станете получать дивиденды. В противном случае у нас ничего для вас нет.
Из глаз тетушки Анны хлынули слезы, она заплакала в голос, а вся контора уставилась на них обоих.
— На что мне акции? Не нужны мне больше никакие акции. Я вам вернула мои акции. Держите их на здоровье! Не нужны они мне. Мне нужны только мои дивидендики. Да и нет у меня денег, какие вы мне дали. Я купила на них кресло, и электрический камин, и костюм в магазине Даудена и пятьдесят фунтов дала канонику, чтоб служил обедни за упокой моей несчастной души, когда помру, и одолжила десять соверенов миссис Бэстейбл с нижнего этажа и еще десять — миссис Сили с четвертого этажа, и еще ушло на то на се, осталось всего несколько соверенов, и я ума не приложу, куда я их подевала. Голову готова дать на отсечение, что положила их в коричневый чайник на верхней полке, а вчера поглядела — нету их там нигде. Миссис Сили говорит, я, наверно, заварила с ними чай, но знаете, мистер Мэлдрем, нет у меня к ней никакого доверия. Мистер Мэлдрем, дайте мне мои дивидендики. Я только на них и живу, кроме моей жалкой пенсии. Будьте так добры, сейчас же отдайте мне мои дивидендики, не то я пойду позову полицейского!
Вместе с бухгалтером Мэл осторожно препроводил ее в свой кабинет, и оба на все лады битый час втолковывали ей разницу между акциями и дивидендами. Они показали ей запись о покупке акций, о дивидендах, которые они получили за год, запись о продаже акций, и красную черту, подведенную под ее счетом, — недвусмысленный знак, что счет закрыт навсегда. Но все было как об стенку горох. Тетушка Анна просто не могла взять в толк, что кто не рискует, не может быть в выигрыше. От всех объяснений она так расстроилась, а Мэл так рассердился на нее, а потом так расстроился оттого, что расстроил ее, что, желая ее утешить, вынул из собственного кармана два фунта, шесть шиллингов и восемь пенсов, ту самую сумму, которую она законно получала прежде каждый месяц, сказал, что это в последний, самый последний раз, и теперь пусть она будет добра примириться с той простой истиной, что больше ей ничего не причитается. И он проводил ее до дверей, довольную и улыбающуюся и (он надеялся) все наконец понявшую. Он написал мне об этом три страницы. Мне только и оставалось написать ему письмо с подобающими случаю извинениями и глубокой благодарностью, вложив чек на два фунта, шесть шиллингов и восемь пенсов, по которому он, к некоторому моему изумлению, не замедлил получить.