Избранное
Шрифт:
Я кое-как выпутался из сплетенной моим пастырем-Вергилием паутины подвохов, любопытства и дружелюбия; от той велеречивой болтовни, за которой каждый из нас скрывал свое ощущение общей неудачи, у меня в памяти осталась только его последняя фраза (он то и дело сжимал мне руку, точно надеясь выведать всю правду у моего пульса): дескать, мои родители, очень может статься, покинули Каслтаунрош, еще когда мы с братцем пребывали во младенчестве. Я было почуял и тут недобрый намек: вот, мол, они, Янгеры, были, да все вышли, с тем и возьмите. Потом я подумал: нет! Он это по-хорошему разумеет. Просто советует не очень огорчаться пустым номером в Каслтаунроше. Человеку, который хочет познать самого себя, надо пройтись по всем своим возрастам. Я поблагодарил его за любезность. Он надулся и пошел восвояси. Я возвратился к своему старенькому зеленому «вулзли» и покатил из деревни. Проехав милю, я остановился, приобнял баранку, уронил голову на руки и потерял сознание.
Я очнулся
Короче. Нужна ли опись неудач? Я видел могилу Бриджет Олден. Читал некрологи в «Экзаминере». «Ее безутешный муж Джеймс Янгер». Наведывался в Ассоциацию виноторговцев. Справлялся в налоговых ведомостях. Посещал церковь за церковью. Боги, должно быть, позевывали, взирая на мою мальчишескую неуступчивость.
В Корке ли, в Дублине, в Лидсе, Шеффилде, Колчестере и в Лондоне — нигде не обнаружил я никаких убедительных признаков былого существования того или иного Янгера, хотя живо узнавал улицы, дома, кафе, вокзалы, города и городишки, театры и парки. Память настроений или переживаний, связанных с этими местами, уносилась от меня, точно шипящая пена от винтов полуночного парохода. Что до моих сподвижников в жизненных действах тридцати-сорокалетней давности, то я, как и было обещано, там и сям встречал знакомых Могильщиков и Вестников: например, старуху домовладелицу в Лидсе, которая шамкала: «Ну, та-та-та, как шейчаш помню, как ше, миштер Янкер. Или Янк его звали? У него еще была такая беленькая шобаченка. У вас была шобачка беленькая? Нет! А может, его Онкер звали? Янкер, говорите. Ох, память совсем отшибло…» Или в Колчестере — болтливый бодрячок, бывший наборщик: «Чего, как вы сказали? Это всего-то сорок лет назад! Погодите-ка. Стойте. Да, конечно, я вас помню. Ну да. Янгер, молодой совсем. Мы, бывало, соберемся в „Коте с кошечкой“ и давай над ним подшучивать: вот, мол, любитель пива „Янгер“! Неплохая шутка, а? Ах ты, господи! Ух-ху-ху! Ну, мы же тогда и хохотали. Да, дела! Сколько лет, сколько зим! Что, по-прежнему любите пиво „Янгер“»?
Зачем бы я стал ему говорить, что, пока был молод, в рот не брал ничего слабее виски с содовой?
Завершила поиски неделя в Лондоне. Напоследок случилось нелепое происшествие — оно-то меня и доконало; а может, я просто вконец выдохся. Наверно, это меня, упрямца, слегка одернули по указке с Олимпа. Опробованы были все мыслимые контакты и адреса, список исчерпан, осталось только зайти в пивную возле «Иннер темпла». Я отправился туда и с первого взгляда убедился, что и там все поросло быльем. Квартал начисто разбомбили, пивную заново перестроили.
Только что кончился обеденный перерыв, и там был один краснолицый, мрачноватый бармен без пиджака, в цветастом жилете; он молча раскупорил для меня бутылку «Гиннесса». Я сказал, привычно и без особой надежды, что когда во время войны работал в «Дейли мейл», то частенько захаживал сюда и заедал тот же «Гиннесс» бутербродом с колбасным эрзац-фаршем. Держа бутылку в руке, он оглянулся на дверь, помолчал, затем все-таки соблаговолил выговорить пару более или менее приветливых слов:
— Давно на покое?
— Пять лет, — соврал я. — А вы-то что ж? Тоже играли бы себе в кегли да растили георгины.
Он сморщил нос, и я решил, что на этом конец нашей дружеской беседе. Тщательно и сноровисто нацедив по стенке портеру мне в стакан, он, однако, не сразу опустил его на стол, а, задумчиво глядя перед собой, сказал: «С эрзац-фаршем!» — и расхохотался. (Все-таки англичане, au fond [6] , очень добродушные люди.)
— Да нет, — рассудил он, признал, щуря глаз, — не то чтоб я так уж натерпелся в войну. К бомбежкам и к тем притерпелся, чего там. Даже в ту ночь, когда здесь, — он красноречиво повел пальцем, — все взлетело на воздух, и то обошлось. Я в ту ночь дежурил на крыше собора святого Павла — уполномоченный гражданской обороны. Помните, когда они раздолбали Сити? Теперь-то страх подумать, а тогда — хоть бы что. Стоим мы четверо рядком у желоба и смотрим вниз. Одни отбомбятся, другие летят. Район Сити весь полыхал. У меня с войны что в памяти засело? Вот вы сказали, эрзац-фарш — это раз. Еще та ночь, грохот и пожары — это два. И третье — что я увидел наутро, когда пришел открывать заведение, — он кивнул вбок, и я поглядел через плечо на вмурованный обломок голой кирпичной стены, ровненько обведенный красным, белым и синим и с шляпой-котелком посредине на крючке. — Шесть квадратных футов кладки, этот вот котелок и груды щебня, только балки торчат. Мы когда стали все заново перестраивать, решили сохранить
6
Здесь:в сущности (франц.).
Тут вошли двое молодых парней-маляров в белых спецовках, и он занялся ими. Я посмотрел на часы. У меня было время прогуляться, уложиться, пообедать и поспеть к ирландскому почтовому на Холихед, а оттуда пакетботом в Дан-Лэре: поутру буду завтракать дома, возвратившись ни с чем. В общем молчании я допил свой стакан, слез с табурета, сказал «до свидания» и, по заведенному обыкновению, прибавил: «Будем знакомы — Янгер». Бармен взвился, как мальчишка, и повелительно крикнул: «Стоп!» Я удивленно обернулся. Разве я не заплатил?
— Вы сказали «Янгер»?
— Да.
— В войну, говорите, работали в «Дейли мейл» и сюда захаживали?
— Дд-а-а.
— Вас не затруднит передать мне эту шляпу? — он указал на принадлежность истории.
Я неохотно снял с крючка и протянул ему шляпу, густо запыленную сверху. Он перевернул ее и показал на внутренней кожаной ленте полустертый золотой готический шрифт: Р.Я.
— Инициалы ваши?
Я покачал головой. Если эта шляпа моя — ох и расхохочутся боги, послав мне ее в награду за то, что я совался в каморку Синей Бороды и в пещеру Аладдина, что норовил куснуть запретное яблоко. Я бормотал, мол, мало ли: «Р» — Ричард, Родрик, Руперт. «Я» может быть Янсон, Якоби, Ярроу, Ярдли, — а однажды я брал интервью у такого — Ясиро. И вообще я никогда не носил котелок.
— Примерьте, вдруг подойдет, — распорядился он, и оба маляра глядели, как я примерял пыльную шляпу. Не отмщение богов это было, а было это их последнее, заключительное предупреждение. Шляпа оказалась так велика, что наползала на уши. Один из маляров заметил:
— Нее-ат! Это нам не Золушка!
— Сами видите! — обрадованно сказал я. — Не моя.
Миновав Бувери-стрит и суматошную Флит-стрит, шагая по Стрэнду к Чарринг-Кроссу, я решил сдаваться и тихо проговорил: «Сдаюсь». Едва я произнес эту уступительную формулу, как некая дверь отворилась и потом затворилась: точно кто-то зашел в комнату, поглядел на меня и удалился. По наитию я пересек Стрэнд возле метро, вышел на Трафальгар-сквер и разгуливал там, пока не оказался посреди площади, спиной к Национальной галерее. Я был в глубоком рассеянии; меня огибали какие-то автобусы, фургоны, такси. Из-за облаков струился мягкий летний свет и озарял в вышине спину статуи. Я задумался о том, что меня всегда занимало в карьере Нельсона: о решающей роли случая в его жизни с той поры, как двенадцати лет от роду он попал на флот; и тут, пожалуй, настало время заметить, что если кому-нибудь, не исключая и меня, доведется читать это мое жизнеописание, описание второй моей жизни, лет через десять или двадцать, то от всего предыдущего легко может остаться впечатление, будто интересовался я в своих скитаниях только собой. Ничего подобного. Это вовсе не так: попутное узнавание, даже и ненужное, много раз дарило мне живую радость, и я наслаждался воспоминаниями, пускай безличными и бессвязными. Роскошное собрание прерафаэлитской живописи в Манчестере; лодки возле Королевского Солентского яхт-клуба в Ярмуте, куда я наезжал во время оно из Колчестера; болотистые пустоши за Шеффилдом, где я частенько шатался в одиночестве субботы-воскресенья напролет; в Лидсе и то нашлись излюбленные местечки, не говоря уж о Лондоне, в котором я провел столько отрадных лет. И в свой последний лондонский день я собирался завернуть в Национальную галерею и заново поглядеть на несколько любимых картин, особенно кисти Гейнсборо; я опустил глаза от силуэта Нельсона на могучем столпе к ближнему фонтану, и вдруг мне было явлено драгоценное видение прошлой жизни.
Вода в каменной чаше просияла тревожно и странно, точно под первыми лучами рассветного солнца. Зыбкая, сеющая брызги струя фонтана стала радужным предвестием конца грозы. На водяной ряби возникло знакомое лицо, лицо той А., которую через несколько дней мне вновь представят как Ану ффренч. Я даже обернулся направо — посмотреть, не стоит ли она рядом; и понял там и тогда, что, как я давным-давно слабо надеялся и подозревал, у каждого мужчины и у каждой женщины есть иная память, которую я теперь называю ночной, память, затаенная под ярким покровом дневной достоверности прошлого. Эта память идет оттуда, где зарождаются все мифы, она изначальна и первозданна, она животная, как инстинкт кошки в саду, на которую я сейчас смотрю и которая подскребает за собой землю, усердно и тщательно зарывая свой помет — точь-в-точь тигрица на заре веков, кошачья родоначальница времен доэдемского безмолвия. Никакая сила, божеская или человеческая, не может вполне заглушить эти подсознательные отзвуки, столь же внятные, сколь и загадочные, доносящиеся с какого-то НЛО воображения, который по-стрекозиному парит над обрывом вечности. Клянусь тем фонтаном, что впредь буду внимать только такому неслышному лепету и никогда больше — горластым оракулам богов.