Избранное
Шрифт:
— Чего надо? — пролаяла она в ответ.
— Ничего мне не надо! Я только подумал, если это вы и есть, может, мы чуток поболтаем. Я матрос. Нынче утром пришвартовался на Гудзоне.
— Тебе кто-нибудь велел мне позвонить? — Голос все еще звучал холодно, сурово.
Максер стал уже злиться.
— Да нет! Просто я вдруг взял да и глянул в телефонный справочник. Мать часто про вас рассказывала. Просто охота с кем-нибудь перемолвиться. Рождество ведь, ну и все такое. А я в Нью-Йорке никого не знаю. Ну а не хотите — как хотите. Навязываться не стану. Бывайте здоровы.
— Погоди! Тебя и впрямь
— Душа моя подослала! Само Рождество меня подослало! — (Пусть как желает, так и понимает!) — Слышь, сдается мне, я навязываюсь. Давайте кончать разговор.
— Нет. Может, зайдешь ко мне повидаться?
— Прямо сейчас? — недоверчиво спросил он.
— Сию минуту!
Ее голос вдруг зазвучал приветливо, и досады Максера как не бывало.
— Ясно, тетя Лили! Я мигом. Только слышь, я правда надеюсь, вы не думаете, будто я навязываюсь. Потому как если…
— Это очень мило, Мэтью, что ты мне позвонил. Очень даже мило. Я буду рада тебя повидать.
Широко улыбаясь, Максер повесил трубку. Тетка в точности как мать, тот же у ней лимерикский выговор. Это после пятидесяти-то лет. И такой же голос командирский. Ей наверняка не меньше семидесяти. Высокая, должно быть, худая, статная, и уж ясно гордячка, и строит из себя важную даму, а на самом деле мягкая, как мох в горах. Сейчас, верно, впопыхах наводит порядок в доме. И распекает старика Банделло. Если он еще жив.
Максер заплутался в метро, и, когда вышел на улицу, уже стемнело. Он зашел, выпил еще чашечку черного кофе. Потом зашел купил бутылку ямайского рома — ей в подарок. А потом пришлось пройти пешком пять кварталов, пока он наконец разыскал ее дом. Автомобили, стоящие под фонарями, были покрыты снегом. Тетушка Лили жила в доме из бурого песчаника, с крутой лестницей. Тут обитали еще шесть семей.
Едва она появилась на верхней, тускло освещенной лестничной площадке и сверху посмотрела на Максера, он увидел нечто прочно забытое. Была она того же роста, что его мать, и такая же стройная, и рот такой же большой, но светло-голубые, подернутые влагой глаза он давно забыл и теперь замер на лестнице, вцепился в перила. При виде этих глаз он услыхал мягкие вздохи ветра над плоской лимерикской равниной, и его пробрала дрожь. На мили и мили окрест ни звука, лишь глубоко вздыхает ветер, под которым, словно водные просторы, колышутся поля пшеницы и луга. На всей плоской равнине, где перекресток — событие, а сонное озерцо — волнующая неожиданность. Где ручейки все равно что для другого края — реки. А деревни — что города. Где поверх клейких лютиков осовело глядят на тебя отдыхающие среди трав коровы. Где луговые травы достают им до брюха. Устремленные на Максера светлые тетушкины глаза — клочки белесого неба, что туго натянуто над Шаннонской равниной.
Медленно поднялся Максер по ступеням навстречу ей, но, даже когда они уже стояли рядом, тетушка все равно смотрела на него сверху, пристально вглядывалась в его лицо бесцветными глазами. Он понял, что она ищет, и, когда с негромким и кротким рыданьем, точно ветер Шаннона, она обвила его шею костлявыми руками, он понял — она нашла, что искала.
— Тетушка! Вы с ней похожи как две капли воды.
Она вмиг рассердилась, опять ни дать ни взять командирша, и потащила его в комнату.
—
Он застенчиво улыбнулся.
— Виноват, тетушка. Все оттого, что оказался один-одинешенек. А вокруг народ вовсю веселится. — В знак примиренья он подал ей бутылку рома. — Давайте выпьем!
Она тотчас захлопотала вокруг него.
— Сперва тебе надо поесть. Мне за тебя стыдно, весь день пил! Садись, сынок. Снимай куртку. У меня есть кофе, и домашнее печенье, и булочки с рублеными бифштексами, и пирог, я всегда припасаю на Рождество. Все соседи ко мне заходят. Все знают: в Рождество у Лили Банделло каждый — желанный гость, никто не скажет, будто на Рождество Лили Банделло не рада всем своим знакомым и родичам…
Она сновала из кухоньки в комнату и обратно и болтала без умолку.
Комната была большая, сумрачная, из зеркала высоченного гардероба, на котором вдобавок громоздились картонные коробки, Максера разглядывало его отражение. В одном углу стояла высокая, как кровать, тахта, а за старой пестрой ширмой угадывался умывальник. В самой середине с потолка свешивалась единственная лампочка под рифленым стеклянным абажуром в форме колокольчика с розовым волнистым краем. Над кроватью красовался папа Лев XIII. Хлопья снега кошачьими лапками касались ничем не завешенных окон, будто пытались проникнуть внутрь. Тетушка принялась расспрашивать Максера, и он пожалел, что пришел.
— Как поживает Бид? — крикнула она из кухни.
— Бид? Моя мать? А, ну да, конечно… Моя мать? Ну, она замечательно. Лучше некуда, тетушка. То есть для ее лет, конечно. Хорошо, прекрасно! Прямо как вы. Только, бывает, ревматизм дает себя знать.
— Рассказывай, рассказывай, про всех подряд. Как дядя Мэтти? А Сис? Ты когда последний раз был там, в Бэлироуше? Только там, наверно, теперь все переменилось, с этим электричеством да со всякими теперешними новшествами. И, наверно, старого пони и рессорной двуколки давно уж и в помине нет? А я как раз прошлой ночью вспомнила Мики Кленси, почтальона.
Она вошла, расставила тарелки, глазированный рождественский пирог, кофейник.
— Говори, говори! Ты ж мне ничего не рассказываешь.
Она склонилась над Максером в ожидании, бледные глаза широко раскрыты, губы в ниточку.
— Мой дядя Мэтти? А, ну да, конечно… он теперь уж не такой молодой. Но прошлый год я его там видел. Он отлично выглядел. На славу. Вот только сутулился малость. Но в прекрасной форме. То есть для его лет.
— Сядь поудобней. Ешь, ешь. Не обращай на меня внимания. У него теперь, уж наверно, большая семья?
— Семья? Ясное дело! Том у него. И Китти, то есть тетушка Китти, Китти, ну да, Китти. И… господи, где их всех упомнить.
Она пододвинула к нему булочки с бифштексами. Велела налить себе кофе и чтоб сказал, по вкусу ли он ему. Объявила, что рассказчик он никудышный, ничего от него не узнаешь.
— Расскажи мне все про родные места!
Максер набил полный рот, чтоб было время подумать.
— У них двадцать одна корова. Голштинки. Все как на подбор черные с белым. И красный коровник. И сосны стоят в ряд, загораживают от ветра. Эдак славно теперь глядеть на ветер в деревьях, а как настанет ночь, маяк давай тебе подмигивать, и…