Избранное
Шрифт:
Христофор Колумб обещал пять тысяч форинтов, или, считая в испанских деньгах, пять тысяч песо, тому матросу, который первым увидит сушу. Эти пять тысяч песо не давали покоя Хозе Севелла. Он проводил на мачте не только служебные часы, но и все свое свободное время. Бог хотел наградить его за эту выдержку или, может быть, наказать за жадность, и он действительно первым увидел Новый Свет. На корабле Колумба Хозе Севелла первый закричал: «Земля! Земля!»
По возвращении в Испанию Хозе Севелла потребовал выплаты следуемых ему пяти тысяч песо. Но он их не получил. За то время, пока Колумб плавал по далеким морям,
Но Шейнер был иного мнения.
— Совершенно правильно! — сказал он. — Тот молодой человек вполне заслужил эти пятьдесят ударов. Я бы дал ему даже целых сто за то, что вместо изучения священных книг он погнался за золотом. Он пренебрег благословением божьим.
— Беда в том, — ответил я на этот тонкий намек, — что все эго лишь сказка. Ведь этому нет абсолютно никаких доказательств.
— Вот как? — хрипло крикнул Шейнер. — Нет доказательств? А Америка? Может быть, по-вашему, Америка не открыта? Или для вас, молодой человек, Америка не является достаточно основательным, твердым и убедительным доказательством?
Не успел я ответить, как в комнату вошла прислуга Шейнеров Гиза.
— Чарада опять пришел! — обратилась она к мадам Шейнер.
Толстые щеки мадам Шейнер в одно мгновение покраснели от злости.
— Скажи этой свинье… — крикнула она. — Хотя нет, лучше я сама скажу ему!
Она вскочила и выбежала из комнаты, захлопнув за собой дверь. Но ее резкий, визгливый голос был все же хорошо слышен. Вскоре его поглотил раскатистый мужской бас.
— Неблагодарный хам! — визжала мадам Шейнер.
— Подлая ростовщица! — гремел мужской голос.
Шейнер тихо молился.
Отец глубоко вздыхал.
Спустя несколько минут мадам Шейнер вернулась. Лицо ее было в поту. Она задыхалась.
— Шейнер! Шейнер! — кричала она в отчаянии. — Неужели так награждается доброта человеческая?!
Вместо ответа Шейнер продолжал молиться.
— Пойдемте, мадам Балинт, — обратилась к матери мадам Шейнер, — я покажу вам вашу квартиру.
Предназначенный для нас дом находился совсем близко от дома Шейнеров. Он был еще совсем новым. Сосновые доски, из которых были сделаны его стены, распространяли свежий аромат. Перед окнами росли кусты шиповника. Обе комнаты были совершенно пусты.
— Пока не прибудет ваша мебель, я могу одолжить вам несколько стульев и тюфяков, — сказала мадам Шейнер.
В то время как родители были заняты измерением величины комнат и спорили о том, где и как расставить нашу, ожидаемую из Уйпешта мебель, я обратился к мадам Шейнер.
— Не будете ли вы так любезны, — спросил я вежливо, — сказать мне, где я могу повидать человека по имени Абрам Хозелиц?
— Шма, Исроэль! — крикнула мадам Шейнер и схватилась за сердце. — Вы ищете этого разбойника? Этого убийцу? Господин
— Что такое? Что случилось? Что ты сделал, Геза?
— Подумайте только — он спрашивает меня о Хозелице!
— А кто такой Хозелиц? — обратился ко мне отец.
— Это я и хотел узнать, — ответил я невинно.
— Человек не должен быть добрым, я всегда говорю. Нет, нельзя быть добрым! В Чикаго я избавила Фердинанда от вшей, одела его и сделала человеком — он женился на этой отвратительной, усатой Сиди. Этих накормила, напоила, а они интересуются Хозелицем!
— Кто такой этот Хозелиц? — спросил отец, дрожа всем телом.
— Не знаю, папа. Я хотел у нее узнать.
— Кто? Разбойник. Убийца. Предатель отечества, — орала мадам Шейнер.
У отца начался приступ кашля.
— Не надо волноваться, Йошка! Не надо! — плакала мать. Отца уложили в одной из комнат на голый пол.
Я свернул свое пальто и положил ему под голову.
Мать вытирала платком покрытый потом лоб больного.
Обе сестры громко плакали.
Мадам Шейнер оставила нас одних.
Проискав больше часа, я наконец нашел хижину, в которой жил Абрам Хозелиц. Я застал его дома. Хижина состояла из одной комнаты, служившей также и кухней. Хозелиц был занят тем, что большими ножницами, предназначенными для стрижки овец, срезал лохматые черные волосы с головки семи-восьмилетнего мальчугана.
Когда я справлялся у прохожих о некоем Абраме Хозелице, все они называли его «Хозелиц Каланча» или просто «Каланча». Кличка эта была для него очень подходящей. Он был хотя и немного сутулым, по необычайно высоким и худым человеком. Одет он был наполовину как русин, наполовину как еврей. Носил лапти и штаны из дерюги, которые кончались немного ниже колен, оставляя открытыми голые худые волосатые ноги. Рубашки на нем не было, а расстегнутая куртка не закрывала его впалой груди. Этим своим одеянием он походил на русина. Но на голове у него была выцветшая светло-зеленая бархатная ермолка, и его узкое, длинное лицо обрамляла большая черная борода. По этому было видно, что он еврей. Его большие, умные, выразительные черные глаза с любопытством уставились на меня.
— Я привез вам привет, — начал я.
— Спасибо, — ответил Хозелиц и продолжал стричь мальчика.
— Вы даже не спрашиваете, от кого.
— Если вы хотите сказать, скажете и без расспросов. А если не хотите, то зачем же я буду спрашивать? Не больно? — обратился он к лохматому мальчику.
— Еще бы не больно, — ответил мальчик.
— Скажи отцу, пусть в другой раз посылает тебя стричься к тому, кто учился этому делу не на баранах.
— Если бы у моего отца были деньги на парикмахера, он не посылал бы меня к вам, — ответил мальчик.
— Привет вам от Эндре Кальмана, — сказал я. — Вы знаете его? Помните?
— Если он посылает мне привет, он, наверное, помнит меня. А если помнит, то, значит, и знает. А если он знает меня, то почему же мне не знать его? А вы, господин, кто будете? С кем имею честь разговаривать? Можешь идти, — сказал он мальчику.
Ребенок оставил нас одних.
Я назвал свою фамилию и сказал, что я сын нового кладовщика лесопилки.
— Куда вы торопитесь? — спросил меня Хозелиц, когда я замолчал.