Избранное
Шрифт:
Когда Медьери увидел, что никто из получивших повышение не одобряет его предложения, он внес новое предложение: отдать эти добавочные двенадцать крейцеров на поддержку семейств арестованных. Когда он красиво говорил о солидарности, кто-то так сильно ударил его сзади дубиной по голове, что он упал. После этого он ходил три недели с завязанной головой.
А когда среди русин распространился слух, что они не получают повышения потому, что действуют заодно с евреями, Михалко и Медьери остались совсем одни.
По моему совету медвежатник написал письмо в Будапешт профессиональному союзу деревообделочников и лесных рабочих.
Тогда я написал о «странном и печальном» положении в Пемете доктору Филиппу Севелла.
Дядя Филипп ответил мне подробным письмом:
«То, о чем ты пишешь в своем письме, сынок Геза, существует не только в Пемете; таково положение угнетенных национальностей и миллионов сельскохозяйственных и лесных рабочих по всей Венгрии».
В своем длинном письме дядя Филипп рассказывал, как реакции удалось социалистическое движение рабочих разобщить с повстанческим движением безземельных графских батраков и лесных рабочих и о том, как на этом выиграли хозяева. Когда я читал это письмо, у костра нас было только трое — Михалко, Медьери и я. Я кончил читать и умолк. Молчали и оба моих товарища.
Глубоко запавшие черные глаза Медьери горели странным огнем. Я чувствовал, что он был готов даже на убийство.
Михалко сидел с опущенной головой.
Сидя между двумя молчаливыми людьми, я думал о Филиппе Севелла, моем дяде, который был чужим среди господ и, очевидно, не мог слиться и с великой семьей рабочих. Он определял болезни, но помочь не мог. Есть люди, которые всегда и всюду остаются чужими. Как это ужасно!
Я дрожал всем телом и, как бы умоляя о помощи, схватил руку медвежатника. Михалко посмотрел на меня с удивлением.
— Не бойся, Геза, — сказал он тихо. — Как бы там ни было, последними ударим мы!
Никто из нас больше не говорил.
Медленно потухал огонь. Вот уже светятся одни угольки. Потом все покрылось пеплом, из-под которого только изредка вспыхивали крошечные красные точки.
Когда выпал первый снег, вернулся домой Хозелиц.
— Начнем сначала! — сказал он, встретившись с Михалко. — Говорят, директор с первого сентября снова понизил оплату. — Значит — начнем сначала! И если нас сто раз разобьют, мы начнем в сто первый. Не так ли, Григори?
«Пророк»
Крошечные пеметинские хижины почти исчезли под тяжелым толстым снежным покровом.
Лесные рабочие, отправлявшиеся на работу до зари, возвращались домой после захода солнца.
Они всегда ходили группами, держа наготове топоры для схватки с волками.
Когда темнело, на площади перед особняком Кэбля зажигали костер. Вокруг костра дремали четыре вооруженных сторожа. Вместе с целой сворой охотничьих собак они охраняли безопасность деревни. Тишину ночи время от времени нарушал протяжный вой волков. Собаки отвечали сердитым лаем и жались ближе к огню. Если волки были слишком голодными, их стая подходила близко. В ночной тьме то тут, то там вспыхивали сверкающие глаза. В таких случаях слышались выстрелы, и в ответ на них — болезненный, злобный вой. После минутной тишины
Когда волки выли под нашими окнами и мать испуганно вздрагивала, а сестры прятались в самый темный угол комнаты, отец начинал рассказывать. Рассказ отца сопровождался воем волков; временами его прерывали одиночные выстрелы. Фигурировавшие в его рассказах волки ничуть не были похожи на тех зверей, вой которых так явственно проникал к нам даже через двойные рамы и крепкие дубовые ставни. Волки отца были вегетарианцами. Они пугались крошечного ребенка и бежали от молодого щенка.
В это время отец был здоров. Мне до сих пор не совсем ясно, отчего он выздоровел — от горного ли воздуха, от сравнительно беспечной жизни или же благодаря Григори Михалко. Узнав от меня о болезни отца, медвежатник превратился во врача. Осмотрев отца, он стал убеждать его, что не раз вылечивал такую болезнь. Уверенность Михалко так подействовала на отца, что он точно выполнял все его предписания. По утрам он ел гренки, натертые чесноком и намазанные толстым слоем доставленного Григори медвежьего жира. Перед гренками он выпивал рюмочку настойки можжевельника. По совету Григори он окончательно расстался с трубкой. Вместо нее он целые дни сосал кончики свежих сосновых веток. Вечером, перед сном, съедал кусок медвежьего окорока, густо посыпанный красным перцем, и большую, сваренную в козьем молоке луковицу. После этого опять пил рюмку можжевеловой настойки.
Через день по утрам Михалко собственноручно мазал впалую грудь отца медвежьим жиром. По вечерам его нужно было отмывать дождевой водой, в которой в течение двух часов варились сосновые шишки.
Однажды Григори обратился ко мне с изумившим меня вопросом:
— Скажи, Геза, у твоего отца «не все дома» или он считает меня идиотом?
— Как тебе пришла в голову такая мысль, дядя Григори?
— Он уговаривает меня основать в Пемете партию независимцев.
— Это действительно глупо, — вынужден был признаться я. — Но знаешь, дядя Григори, мой отец воспитывался в других условиях, чем мы с тобой.
— Что это значит: в других условиях? Разве на берегсасских или будапештских лесопилках рабочие не нищенствуют?
— Ни в Берегсасе, ни в Будапеште нет лесопилок, Григори.
Григори посмотрел на меня с недоверием.
Он родился в Пемете и здесь прожил тридцать восемь лет. В армии служил только два месяца, ополченцем второго разряда, совсем близко от Пемете, в окруженном лесами Марамарош-Сигете. Других городов он никогда не видел. Михалко представлял себе мир в виде огромного леса, только в отдельных местах прерывающегося полянами, на которых растет хлеб или виноград. А большие города были в его представлении увеличенными изданиями того же Пемете.
— Ты говоришь, что в Будапеште нет лесопилок? — спросил он подозрительно. — Чем же люди там занимаются? Что они делают? Чем живут?
После первых моих слов он понял, что я говорю правду. Железнодорожные рельсы и паровозы, имеющиеся на заводе машины, ружья и одежда — все это производится не на лесопилках.
Когда Григори Михалко понял это, ему захотелось узнать и постичь все. Он выудил из меня все, что я видел, слышал и читал. В течение нескольких дней он жадно слушал мои рассказы. Потом у него опять появились сомнения.