Избранное
Шрифт:
Это была первая остановка ее сердца, первая клиническая смерть. В течение дальнейших дней таких остановок было семь.
За ее жизнь отчаянно боролись врачи и она сама. Знаю: хотела прорваться ко мне на помощь, не себя спасти, а меня.
19 июня 1978 года в 13 часов 50 минут Буба умерла.
Когда сообщили, что она умерла, я понял, что умерла, но что-то еще трепыхалось во мне: "Да, она умерла, но..." Было какое-то нелепое, успокаивающее подсознательное "но". Она умерла, но... идет дождь... но я давно это предвидел... но я сильный человек, я выдержу...
Но - я умер вместе с ней.
Нет ничего страшнее, чем это: "...вечно в наших сердцах". Вот когда только в сердцах,
...Итак, я должен "вечно хранить" ее в своем сердце. Только в сердце!..
"Мне твой голос чудится, сердце жаждет речи, вернись, все позабудется при первой нашей встрече". Кассетофон пел, она вела машину, мы возвращались из-за города. Ей предстояло вскоре лечь в больницу на обследование...
Вдруг вспомнил, как в январе 1978 года мы ехали с ней из Кёльна. Поезд в Кёльне стоит всего три минуты, вещи с трудом забросили в московский вагон, сами едва успели вскочить в соседний - в немецкую "сидячку": темно-синее грязное мягкое купе... Зайцем ехал какой-то мальчик лет двенадцати, аккуратный немецкий школьник: бежал из дома. Проводник высадил его на ближайшей станции, в Дюссельдорфе, сдал в дорожную полицию. В коридоре качались странные типы: один с маленькой синей дамской сережкой в ухе... Сидели в полутьме, в полудреме всю ночь, к утру на несколько минут задремали. Очнулись, направились в свой московский вагон, выбежали в тамбур - вагон, в котором мы ехали, оказался последним, тот, шедший сзади советский вагон со всеми нашими вещами, где-то, видно, отцепили. За нами зияла пустота, бежали, то переплетаясь, то расходясь, рельсы.
В Западном Берлине ("Берлин-Цоо") вышли, ходили по перрону.
Она, впрочем, присела: видимо, уже вкралась в нее та губительная, необратимая усталость, которая называется смертью.
Мы не знали, как быть... Кто-то из железнодорожных служащих сказал, что московский вагон, наверно, прибудет с другим составом, минут через двадцать. И действительно, через двадцать минут вагон прибыл...
С подножки спускался с флажком проводник. Увидев нас, сказал:
– Не бойтесь. Все в целости. У нас ничего не пропадет.
Вещи - чемоданы, картонки - стояли в служебном купе.
Все было в целости, ничего не пропало.
Через полгода я от этих вещей яростно избавлялся, раздаривал.
В декабре 1977 года мы поехали в Ленинград, город, который я всегда особенно любил, а она меньше, считала музейным, предпочитала Москву. Но теперь ее остро пронзил Ленинград: все она видела будто впервые, от всего ее бросало в дрожь: от последней квартиры Пушкина на Мойке, где она, конечно, и прежде бывала, но никогда раньше ни она, ни я так остро, так мучительно не переживали того страшного несчастья, которое случилось с нами со всеми здесь 29 января (по ст. стилю) 1837 года, когда Жуковский писал свои бюллетени...
Мы пришли на последнюю квартиру Достоевского (с ним прощаться?) и, стоя в прихожей этой квартиры большой семьи, слушали рассказ экскурсовода молодой женщины со страдальческим лицом - о последнем дне Достоевского, об этом в наугад раскрытом евангелии найденном - "He удерживай"...
Прощались мы навсегда.
Дул в эти дни в Ленинграде, свистел пронзительный, острый, ледяной ветер, гнал снег... Я подумал о великой пушкинской догадке, о его великой метафоре. Пушкина преследовал образ бурана, метели, снежного вихря. У него "Буря мглою небо кроет, вихри снежные крутя...", у него - "Бесы", где "вьюга... слипает очи", у него - "...вьюга злилась, на мутном небе мгла носилась", у него - "...как путник запоздалый" стучится буря в окно, у него - "Метель" в "Повестях Белкина", у него - "Ветер завыл; сделалась метель" в "Капитанской дочке"... Видим Пушкина распростертым
...Как от проказницы Зимы,
Запремся также от Чумы,
где зима - и рождественский, радостный, чуть ли не детский праздник, и...
Пушкинская метель воет в "Шинели" Гоголя, гуляет по Невскому проспекту; Достоевский поставил эпиграфом к "Бесам" пушкинские строки; "Ветер, ветер на всем божьем свете!" - в "Двенадцати" Блока. Булгаков услышал завывание пушкинской вьюги в "Белой гвардии", в повестях... Метель метет по страницам русской литературы...
Хоть убей, следа не видно,
Сбились мы, что делать нам?..
Важно, мягко тронулся поезд. Мы отъезжали, смотрели в окно. Так было похоже на Петербург, на "Анну Каренину": шли по перрону генералы, священник. Шел писатель Распутин...
Когда ей было двенадцать лет, она вдруг лишилась родителей, теплой семьи. Через Даниловский приемник ее вместе с братом вывезли в ледяной, зимний Рыбинск в детдом, где спали на соломенных тюфяках под байковыми приютскими одеялами. Всех знобило, все мерзли... Директор Жуков отнесся к ним со вниманием, жалостью, помогал расти. Выросли. Вышли в люди, стали инженерами, изыскателями, научными работниками. Они не прерывали дружбы и относились друг к другу с братской, родственной нежностью.
У их отцов были легендарные имена, биографии: они делали историю и сгорели в ее огне...
Дети встретились 22 февраля 1978 года в Москве - отмечали сорокалетие со дня прибытия в Рыбинск. Выпустили стенгазету со старыми, детдомовскими фотографиями: "Их было тринадцать".
Приехала старая женщина, вдова их директора, погибшего на фронте. Когда ее провожали домой в Рыбинск, несли на вокзал тяжелые сумки с апельсинами.
Итак, это был конец февраля.
В марте все покатилось, полетело с откоса...
Втайне от нее я гадал на книгах: перед анализами, перед рентгенами, перед посещением врачей, перед операцией. И - всякий раз!
– книги отвечали: разгром, конец, гибель.
За несколько минут до ее смерти я наудачу раскрыл "Рейнеке-лиса", это, как я уже говорил, была ее любимая книжка, к тому же смешная, сатирическая, едва ли я мог напасть на страшное место. Ткнув пальцем в одну из страниц, прочитал:
И вот остались минуты считанные...
Мы часто все употребляем слово "смертные", не думая, что оно относится к нам самим. А ведь сознание краткости жизни возлагает на нас высокий долг. В припадке обиды или раздражения мы иногда не разговариваем со своими близкими, забывая, что потом они, умерев, не смогут разговаривать с нами вечно. Бойтесь ссор!.. Каждая ссора может оказаться последней! Старайтесь простить друг другу все, что можно простить. Знайте, что высшее счастье, истинное счастье - возможность видеть любимое существо. Других любимых не будет!..
"Кончена жизнь" - последние слова Пушкина.
Только теперь я ощутил это: тридцать лет, тридцать тяжелых, длинных, трудовых, насыщенных всем тем, что именуется жизнью, вдруг как бы развеяло по ветру, словно они превратились в пепел, в золу, в дым.
Да, та жизнь сгорела. Над трубой крематория вился только слабый дымок...
Мы живем в надежде, надеждой. За ней, отделенная от нее глубочайшим рвом, лежит безнадежность. Из обители безнадежности в обитель надежды возврата нет. Там вы свободны от боязни утратить надежду, за которую вы так цеплялись.