Избранное
Шрифт:
Кладбищами заканчивался Берлин - дальше шли ветлы, липы, поля, скучные, однообразные городишки с воткнутыми в них кирхами - Шидлов, Глинеке, Нейстрелиц.
Время было послеобеденное - часа четыре. Я ехал по тому же шоссе, похожему на аллею, по которому везли когда-то его. Поднимался с земли пар, обволакивал местность, где-то угадывалось полотно железной дороги.
Въехали в деревню: аккуратные, дачного типа коттеджи, девушка с велосипедом. Рекламы тех лет: "Перзиль остается перзилем!" (мыльный порошок), "Читайте "Берлинер анцейгер!"; при въезде объявление: "Куриная чума!
Шофер обернулся ко мне, сказал:
– Я был в России... В сущности, земля повсюду похожа. Не правда ли?
Вскоре показался Ораниенбург: одноэтажные каменные дома, маленькая кирха, казарма, большая кирха, что-то вроде дворца с флагом (наверно, ратуша), аптека, "Свино- и скотобойня", "Отто Бике, галантерея". Интересно, было ли это при нем?
В Ораниенбурге на улицах тоже царило воскресное оживление. Мы спросили, как попасть в Заксенхаузен, и прохожий - старик в картузе с наушниками стал подробно объяснять нам дорогу.
Мы учились в одном классе, в Москве, и, когда нам исполнилось по восемнадцать лет, нас призвали в тридцать девятом году в армию. Служба почетный, священный долг, мы знали, что будет служба и, наверно, будет война, пели на демонстрациях: "Будь сегодня к походу готов!", но 1 сентября 1939 года речи депутатов на сессии Верховного Совета были для нас неожиданностью: неужели теперь именно?
Весной мы закончили школу, все лето готовились к приемным экзаменам в институты - он в геологоразведочный, я - в ИФЛИ, сдали, и вот военкомат, комиссия: берут с первого курса.
Райвоенком, техник-интендант с венгерской фамилией (кажется, Белаш), поздравляет:
– Вы удостоены быть призванным в Рабоче-Крестьянскую Красную Армию...
Сентябрь. Москва пахнет арбузами, позднее бабье лето. В Европе - война, в газетах пишут о Чемберлене, о Гитлере. 17-го начался поход в Западную Украину, в Западную Белоруссию, только и слышишь по радио: Львов, Белосток, Брест, Гродно...
Неожиданно мы чувствуем себя участниками событий, впервые наша жизнь начинает зависеть от того, что происходит не дома, не в школьном классе, а в мире...
Дома:
– Война не за горами...
– Но у нас пакт!
– А! Можно ли им верить?
– Успокойся, не на войну же их берут, послужат, окрепнут, через два года, как миленькие, снова возьмутся за учебники...
Сентябрь, 27-е, мы на пересыльном пункте, где армейский борщ, где бани и объявление на стене: "Получение мочал". Кто-то острит:
Получение мочал
Есть начало всех начал.
– Ста-ановись!
Перекличка. Восьмым называют меня, а его имени нет в списке. В чем дело? Старшина, который выкликал фамилии, наставительно объяснил:
– Когда нужно будет - вызовут. Нервничать в армии не положено...
– По вагонам!
– Как же так? Мы ведь вместе...
Его назначили в другую часть, "в другую сторону". Два года мы с ним переписывались, а на третий - в войну - письма стали приходить от его матери: пропал без вести. Что с ним, где он?
Письма от его матери все реже, все безнадежнее. И кончились письма совсем.
А потом, уже после
Ищу его, не дает мне покоя его судьба...
Из Ораниенбурга выехали в поле, миновали железнодорожный переезд, на перроне крохотной станции Заксенхаузен пассажиры дожидались поезда. Стояли там две девушки и солдат, и это напомнило мне Подмосковье, и февраль был золотым, солнечным, как у нас в Подмосковье апрель.
На окраине Заксенхаузена среди зелени выпирал, словно гигантский каменный нарост, массив концентрационного лагеря. Он неуклюже вторгался в природу, обезображивал местность. Таких наростов на зеленом теле земли много осталось в Европе: под Веймаром, в буковых лесах, Бухенвальд, Дахау под Мюнхеном, в Австрии - Маутхаузен, Освенцим - в Польше...
Был античный мир - Греция, Рим, сохранились от античной древности Акрополь, Колизей, Форум. Фашисты оставили потомкам иные сооружения, со своей архитектурой и особым принципом построения: территория лагеря треугольник, в каждом углу сторожевая вышка, таким образом вся территория просматривалась часовыми и простреливалась. Здесь происходили "массовые действа", о которых не знали ни античность, ни два последующих тысячелетия...
У ворот бывшего лагеря директор музея Кристиан Малер - седеющий, крепкий человек с крутыми плечами, в плаще нараспашку.
– Из Москвы?.. Гм... Но музей еще не работает - только готовим к открытию... Нельзя никак. Вы журналист?
– В какой-то степени. Но я не за материалом сюда приехал. Понимаете, мой школьный товарищ...
Называю фамилию. Он просит повторить, пытается вспомнить.
– Нет, не слыхал. Многих привозили сюда безымянными. Видите в глубине очертания барака? Там содержались советские военнопленные. Около двадцати тысяч. Восемнадцать тысяч из них погибло. Вот, идемте за мной...
Малер отворил ключом железные ворота.
Пустынный плац, залитый вечерним солнцем, тишина, пустота, вымершие бараки. Никого...
– Их доставляли сюда - кого на машинах, кого поездом по узкоколейной дороге.
– Малер подвел нас к платформе, покрытой навесом.
– Вот эта платформа. Нацисты были склонны к аллегориям, придумали название: "Станция Зет". "Зет" - последняя буква латинского алфавита: последний этап, конец.
Разумеется, Освенцим, Дахау, Бухенвальд - лагеря более "известные", но Заксенхаузен - коварнее намного. Это - опытное поле, курсы по усовершенствованию палачей. Здесь проходили производственную практику Гесс и Бер - будущие коменданты Освенцима, Зурен - комендант Равенсбрюка, Кох комендант Бухенвальда. В Заксенхаузене помещалась главная инспекция концентрационных лагерей и разрабатывались новейшие методы истребления: газовые камеры, удушение, отравление, замораживание, но гордостью лагерного начальства, оригинальным изобретением Заксенхаузена были расстрелы во время измерения роста.