Избранное
Шрифт:
— Знаешь, — вдруг говорит она. — Не надо было покупать мне рождественский подарок.
— Я ничего не покупал.
— Ты подарил мне книжку стихов. И подсвечник.
— Мне хотелось… Я подумал, вдруг у тебя нет подсвечника.
— Я сказала маме, что подсвечник мне подарила подруга. А книжку стихов — другая подруга. Мне так повезло, почтальон отдал посылку именно мне. Ну и удивилась же я!
— Я думал, может, ты любишь стихи.
— Конечно, я ужасно люблю стихи. И подсвечник — он такой красивый и необычный. А свечка красная. Я, наверное, никогда не решусь ее зажечь, жалко будет. Она стоит на столе, в нашей с Гюггой комнате.
— Какое стихотворение тебе больше всего понравилось?
—
— Покажу-ка я тебе мои книжки со стихами. — Я иду к комоду и выдвигаю ящик. — Хочешь почитать — бери любую.
— Лучше ты покажешь их мне в другой раз, — просит она. — Я жутко люблю стихи, но… я их иногда плохо понимаю.
Я задвигаю ящик, снова усаживаюсь на стул и неумело пускаю дым. Девушке скучно, что мне делать? Я не решаюсь ни прочитать ей стихи Йоунаса Хадльгримссона, которые всего лучше могли бы передать мои чувства в этот момент, ни предложить посмотреть цветы, которые собрал этим летом и наклеил в альбом. Таволга на белой бумаге, увядший горный одуванчик, выцветший луговой сердечник — это всего-навсего тень былого. Они лишены аромата, и здесь нет ни травы, среди которой растут эти цветы, ни мха, ни вереска, нет неба над ними, нет великолепного света, нет легких облаков. И еще мне хочется посоветоваться с девушкой о моем будущем, раскрыться перед ней, рассказать о моей любви и надеждах. Я ждал этого вечера пять недель, а теперь совершенно оробел, у меня отнялся язык — хоть я и читал Фрейда и Адлера. Ужасно.
— Зря ты делал мне рождественские подарки, — повторяет она. — Между прочим, я сразу же поняла, что посылка от тебя. На карточке не было подписи, только слова: Привет от чудака. Как это на тебя похоже. А ведь говорила-то я с тобой всего два раза и почерка твоего не знаю. Хотелось бы мне иметь такой красивый почерк.
— Еще шоколаду?
— Я скоро его докончу. А это верно, что на карточке написано — что ты чудак?
Я выковыриваю пепел из трубки, не зная, что ответить. И как это меня угораздило написать такое идиотское рождественское поздравление и назвать себя чудаком!
В этот момент за стеной слышатся громкие голоса: папаша с сыном начинают собачиться.
— Ты не такой, как другие.
— Чем же?
— Кое-чем.
— Я у бабушки воспитывался, — говорю я.
— Послушай, — она неожиданно понижает голос, — чудакам нравится иметь фотографии своих знакомых?
— Ты это о чем?
— Ни о чем, — отвечает она. — Угадай.
Я с любопытством смотрю на нее, но ничего не понимаю, а от ее улыбки теряюсь еще больше. Отец с сыном перестали, слава богу, ругаться, старуха разговаривает с невесткой, сквозь стену доносится тихое звучание радиоприемника. Играет струнный оркестр.
— Это я так, ни о чем, — говорит девушка. — Ну, пора домой.
Мне кажется, сердце сейчас выпрыгнет у меня из груди.
— Ты же только что вошла, — говорю я. — У тебя что, срочные дела?
— Как знать, — отвечает она. — Так где же тот роман, который ты хотел дать мне почитать?
Я вынужден признаться, что романов у меня, к сожалению, немного. А она читала «Викторию»?
— Английскую королеву, что ли?
— Нет, «Викторию» Гамсуна.
— Ее я не читала. Интересно?
— Это любовная история, — говорю я, и сердце мое бешено колотится. Я показываю на угол: — По-моему, она среди верхних книг в чемодане.
Девушка идет в угол, оглядывает чемодан, берет несколько книжек, сдувает с них пыль, но «Викторию» найти не может. Я тоже принимаюсь за поиски, стена под крышей косая, и мне приходится согнуться, руки мои трясутся так, что несколько книг падают на пол. Когда я в конце концов обнаруживаю «Викторию», волосы девушки — удивительно мягкие, золотистые и благоухающие —
— У меня в сумке есть для тебя одна вещичка, — шепчет она. — Подарить тебе мою фотографию?
Я в состоянии только произнести ее имя.
— Кристин, — говорю я. — Кристин.
— Любимый мой чудак, — шепчет она. — Любимый мой отшельник. Называй меня Дилли.
На следующее утро я все еще находился во власти очарования минувшего вечера, хотя был голоден и сидел без гроша. Будущее рисовалось мне в радужных красках. Любовь как бы завела в моей груди некий часовой механизм. Чего бояться молодому человеку, жениху красивой девушки, надеющемуся на себя да на бога? Тем не менее я стал думать, не продать ли сегодня же замечательную старинную книгу, напечатанную в Храхпсее. И невольно взглянул на фотографию бабушки. Книга эта принадлежала ей, молодой девушкой она читала ее в доме своих родителей и, несомненно, почерпнула в ней немало мудрости. И я тут же понял, что никогда без боли душевной не смогу продать эту книгу, эту древнюю фамильную реликвию, эти пожелтевшие страницы с плотным готическим шрифтом, переплетенные в прочную кожу. К тому же несколько крон не спасали положения, они лишь дали бы мне передышку на короткое время: так было, когда я под рождество продал часы Женского союза и кое-какую мелочь. «Может, что-нибудь подвернется», — сказал я себе и надел пальто. В этот момент старуха соседка пригласила меня на кухню и угостила кофе с белым хлебом. Не помню, чтобы когда-нибудь я испытывал такое глубокое чувство благодарности и радости.
— Сегодня рано утром здорово мело, — сказала старуха. — И небо хмурое, просто ужас.
— К полудню разгуляется, — ответил я.
— Прямо до костей пробрало, когда я за молоком ходила. Зима, видно, суровая будет.
— Нет, — возразил я, — скоро потеплеет.
— Мне осенью приснился сон, — продолжала старуха. — Будто я вышла проверять сеть, что мой покойный отец поставил. Только стала кумж пересчитывать, как проснулась. Я заметила, что кумжа во сне к долгой и морозной зиме.
— А мне бабушка говорила, что рыба во сне к солнечной погоде.
— Самое для меня скверное — это когда погода меняется. Просто гроб. Сразу на сердце действует.
Она сидела напротив меня за кухонным столом и, как обычно, вся тряслась. Взгляд у нее был неподвижный и пустой, лицо бледное, кожа болезненно-дряблая, уголки рта опущены, волосы седые. До сих пор явственно вижу этот взгляд.
— Что думаешь о войне? — спросила она. — Долго она продлится?
На этот вопрос при всем моем несгибаемом оптимизме я ответить не мог и не хотел и потому пророчествовать не стал. В это утро война казалась мне бесконечно далекой, словно шла на другой планете.
— Как по-твоему, все подорожает?
— Трудно сказать.
— Я помню, как все подорожало в первую мировую войну. Мы тогда только переехали в Рейкьявик и ютились в жутком подвале. Все дорожало с каждым днем. А испанка унесла наших старших дочек, Сольвейг и Гвюдлёйг. Я тоже чуть не отправилась на тот свет, с тех пор я совершенная развалина. Уж не говорю о том, что со мной теперь стало.
Молчание.
— Наверное, и эта война нам какую-нибудь эпидемию принесет.