Избранное
Шрифт:
Через два дня обе женщины переехали к Оле Брэнди. Он заранее позаботился, чтобы вся грязь была вывезена, комната и кухня вымыты, а свою кровать перенес на чердак. Когда он вечером вернулся домой, комнату было не узнать. На окнах появились занавески, а со стен глядели на него все композиторы Бомана. Две картины, изображавшие Везувий днем и Везувий ночью и служившие до сих пор единственным украшением его дома, висели, однако, на своих местах над старым шкафчиком. Ну то-то же, тогда еще ладно.
Оле Брэнди был ведь не ангел, и, когда он в тот вечер лежал в постели на тесном чердачке, где едва умещалась его кровать, и слушал,
Ничего, у себя в лодке он, слава богу, по-прежнему сам себе хозяин.
На все времена останется тайной, что происходило в душе Корнелии. Внешне по ней ничего не было заметно. Как будто все эти шумные события оставили ее совершенно безучастной. Даже в суде она держалась поразительно спокойно, бровью не повела. Это многих удивило, а иные были возмущены, сочтя, что молодая женщина просто-напросто бездушная кукла, которую ничем не проймешь. Другие утверждали, что она скрывает свои переживания под маской нарочитого спокойствия. Были и такие, которые полагали, что бедная девушка, как и сам Корнелиус, целиком и полностью находится во власти колдовских чар Уры. Доктор Маникус склонялся к мнению, что жена Корнелиуса Исаксена страдает инфантилизмом, психическим и физическим, и что ее духовное развитие находится на уровне пятилетнего ребенка. Но и это было, конечно, не более чем догадкой.
С определенностью можно лишь сказать, что Корнелия сносила свою судьбу с терпеливой безропотностью, непостижимой для простых смертных.
Часть четвертая
Есть что-то нереальное в Матте-Гоке, он как бы не имеет лица, не имеет человеческой души. Он существует лишь как некая холодная и непреложная сила. Своим ястребиным профилем он напоминает бога Ра с нечеловеческой, чудовищной птичьей головой. Чудовище — вот он кто, одинокий, низко парящий хищник, высматривающий добычу, предвестник беды.
Что из того, что в сравнении с другими хищными птицами, стервятниками и грифами, он всего лишь мелкий перепелятник. По-своему он тоже представляет страшное зло нашего времени, цинический, бесчеловечный инстинкт хищничества, кровожадные демонические силы мрака, которые, подобно спруту, охватывают своими гигантскими щупальцами наш человеческий мир и живут за счет нашей глупости и простоватого долготерпения.
Но в отношении
Разительная перемена произошла за последнее время в Морице. Он стал бледен и хмур, у него проседь показалась на висках, а у рта залегли резкие складки. Он сделался странно беспокоен и рассеян, к скрипке он не притрагивается, не слышно больше и его прежде столь жизнерадостного пения.
Он вообще уже не тот приятный человек, каким был всегда и дома и на людях, он постепенно превращается в раздражительного брюзгу, который все видит в мрачном свете. Иной раз он может так вспылить, что жена и дети отказываются верить собственным глазам и ушам.
И трезвенником он к тому же заделался. В этом, понятно, не было бы греха, не стань он одновременно этаким занозистым букой.
— Все у него пройдет, — пытается Оле Брэнди утешить Элиану. — Пройдет, вот увидишь. Он из-за Корнелиуса такой стал. На Матте-Гока он злобу затаил. Эти окаянные Матте-Гок да Анкерсен — они у всех у нас в печенках сидят. Но ничего, дайте только срок.
Оле Брэнди, Оливариус, Линненсков, Мак Бетт и Янниксен, собравшись в «Дельфине», беседуют по душам. Все сходятся на том, что надо бы как-то поднять дух Морицу. Но как? Они и сами-то носы повесили. Сказать по чести, все идет чертовски скверно.
— Чертовски скверно! — вздыхает редактор Якобсен. И для него времена стоят унизительные, лицо у него стало старое, землистое, да он еще завел кудлатую бороденку. — Кривда правит миром, — говорит он, — отупляющий сектантский бред распространяется, как эпидемия. Вот-вот введут сухой закон. Доброй кружки пива не выпьешь за собственные деньги.
— Пока они не запретят кораблям бороздить моря, — мрачно изрекает Оле Брэнди, — всякий честный моряк сможет, коль понадобится, в любое время заполучить то питье, какое ему будет угодно.
Оле Брэнди невозмутимо осушает свой бокал. Он осушает множество бокалов, и то же самое делают остальные. Но нет в этом прежней радости, нет больше песен и музыки, нет праздничного великолепия — лишь пот градом да тяжкие мысли.
Оле Брэнди плетется домой, пьяный и злющий, чернее тучи от горя и смутных планов мщения. Неделю он пьянствует беспробудно.
Потом он вдруг совсем исчезает со сцены. Его снова засадили в каталажку. Он избил Матте-Гока. Самым грубым и нелепым образом совершил нападение однажды вечером, подкараулив в Колокольном переулке Матте-Гока и Анкерсена, которые возвращались домой с очередного божественного сборища. Матте-Гок не оказал никакого сопротивления. Удары сыпались прямо ему в физиономию, и кровь лилась ручьем. Он был бы, возможно, избит до смерти, если бы не Анкерсен, который поднял крик, зовя на помощь и одновременно прилагая все старания, чтобы загарпунить коварного насильника изогнутым набалдашником своего зонта.
Матте-Гок пожелал, чтобы дело было улажено полюбовно.
— Он же просто невменяемый, — говорил он. Мало того, он даже выступил в защиту Оле: — Мы ведь с ним добрые знакомые с давних пор, — заявил он. — Оле сам по себе не злой, нет, это он с перепою. Но теперь, слава богу, проклятым попойкам скоро конец!
Однако власти отнеслись к этому по-иному. Тут важно было покарать преступника всем прочим в назидание и во устрашение. Оле Брэнди был арестован и на две недели посажен на хлеб и воду.