Избранное
Шрифт:
Паломники из иных земель острее ощущают в Стратфорде атмосферу грядущего инобытия, нежели сами аборигены острова. Все семеро, составляющие нашу группу, венгры. Однако у одной из наших спутниц не было возможности изучить язык своих предков. И потому вот уже третий день, как мы беседуем между собой не на родном языке, а на другом, усвоенном из книг.
Таким образом, само воздействие на нас чужого языка — воздействие двоякого рода.
Потому что далекая родина вопреки всему связывает нас. Тем более что в нашей компании представлены чуть ли не все слои того затерянного маленького
Как гадание на лепестках цветка «любит — не любит», так с детства запала мне в память бытовавшая у нас в пусте поговорка о том, чего можно добиться человеку в жизни: не выйдет поп, забреют лоб, не свинопас, так живодер, а на худой конец — барышник. Мужчины нашей компании ведут свой род от представителей всех сих достойных профессий, но среди женщин есть и такие, в ком течет баронская кровь, — об этом ведомо только мне; есть и особа графского происхождения, из гордости не желающая признавать в себе голубую кровь.
О чем же сейчас ведется беседа среди этих ученых женщин? Стоит прислушаться. По дороге от памятника к памятнику разговор их неизменно возвращается к одной и той же теме: женщины обсуждают новейшие достижения дефектологии. Лучшей темы не придумать и профессионалам из ангелов-хранителей.
Истории свойственны не только гримасы, но и улыбки. Так, по случайности в нашей маленькой группе к делу практической помощи страждущему люду ближе всех стоят именно эти две женщины — непосредственно, в силу своей профессии. Одна из них, уроженка Пешта, видит смысл жизни в облегчении участи слепых и калек, другая врачует убогих в Лондоне. Нет впечатления более возвышенного, нежели внимать беседе двух красивых женщин, когда те с профессиональным знанием дела обмениваются опытом и мыслями, как облегчить человеческие боли — исправить мерзость судьбы.
Они ведут тему чисто по-женски — подробно вникая в детали, но с горячностью, благодаря чему втягивают в беседу и двух других женщин, можно сказать, подловив их на том, что те тоже умны и красивы. И тоже активны и деятельны.
Хотя причина того, что разговор наш идет на иностранном языке, вполне простая, однако в самом этом факте есть нечто возвышенное, внеземное; он хорошо вписывается в наши представления о потустороннем мире. Ведь чего, собственно, мы ждем от инобытия? Чтобы тот мир был иным, не похожим на здешний. И все же чтобы он был его естественным продолжением.
Помимо того, в этой беседе на чужом языке есть еще один трансцендентный подтекст. Благодаря ему удается вызвать из прошлого дух столь часто упоминаемых нами предков: тех, что некогда осели в долине Тисы и, казалось, отстояли отсюда дальше дальнего, а в действительности же оказались ближе всех. Именно у той дамы, ради которой мы отказались от обмена мнениями на родном языке — поскольку родителям ее выпал беспокойный жребий эмигрантских скитаний, — так вот именно в ее лице соединилось больше, чем в облике всех прочих, черт уроженки тисайской долины; а родословная ее уходила в глубину веков, к дальним предкам мадьяр, вплоть до знаменитого рыцаря Каплони, возглавлявшего наше крестовое воинство при короле Андраше II.
И нисколько не удивительно, что именно здесь, на улочках Стратфорда, время и пространство и все хитросплетения человеческих судеб с легкостью опрокидывают всякие границы.
Последовательность обязывает нас в заключение
При каждом более или менее солидном издании «Божественной комедии» в конце прилагается карта, которую эксперты составили с инженерной точностью, следуя топографическим описаниям флорентийца и мантуанца. Вертикальное сечение ада, к примеру, похоже на воронкообразный колодец, жара накаляется по мере нисхождения кругов, и у восьмого круга пекло невыносимое; здесь так называемые Злые Щели. Чистилище напоминает колонию термитов, тогда как рай своими концентрическими кругами — картонную мишень, какую вешают в тире.
Заниматься топографией Стратфорда для литератора — напрасный труд, потому что в любой писчебумажной или табачной лавке городка, в каждом киоске сувениров сотнями можно купить открытки с видами почти каждой улочки, а целостность картины воссоздают биографии Поэта, предлагаемые во множестве вариантов.
Есть ли резон прибегать к чарам слова, чтобы воспроизвести тот дом на Хенли-стрит с деревянными балконами и множеством закутков, где в одной из комнатушек второго этажа на свет появился он, Поэт?
Один-два квадратика сохранились от той эпохи в окне — обращает наше внимание женщина-экскурсовод, неусыпная жрица, любезная хранительница родного крова; проникнув через квадратики стекол, свет впервые коснулся глаз великого Поэта. (Чем вызвано то рвение, которое иных посетителей заставило бриллиантовым кольцом нацарапать на стеклянном квадратике окна — нет, не имя Поэта! — а свое собственное имя? Что это, поклонение или бесцеремонность? Средь множества безвестных имен встречаешь и прославленные, видеть их — уже само по себе событие: здесь луч высвечивает хранимый стеклом росчерк Вальтера Скотта! На низком потолке автографы Роберта Броунинга и Теккерея — последнего уж полустертый, карандашный — утоляют нашу жажду проникнуться духом Шекспира во всей его достоверности. Вот ведь и у этого кумира нашлись свои церковные служки.)
Той же цели — воссозданию атмосферы шекспировских времен — служит и оборудованный в непосредственном соседстве с отчим домом Поэта небольшой музей, для чего заняли одно из зданий того столетия. Дом этот при жизни Джона Шекспира, отца поэта, был шерстопрядильней, а затем в течение долгих лет — известной в городке таверной. Заглянув сюда, посетители получат возможность восхититься — и по праву — двумя достопримечательностями.
В крохотной — едва в две пяди — витрине вместились все те труды, в которых Поэт черпал вдохновение; здесь, стало быть, находится Первоисточник, и каждый волен притронуться к нему рукой.
А со стороны дома, выходящей на Гвилд-стрит, возделан крохотный садик в несколько шагов, где в живом цвету представлены все те растения, что хоть единожды да упомянуты в произведениях Поэта.
Тот великолепный дом, где жил Поэт в годы после своего успеха в Лондоне, к сожалению, теперь можно видеть лишь на рисунках и чертежах. Дом был трехэтажным, девять окон его смотрели на Черч-стрит. (Именно для того, чтобы отвести постоянно растущий поток любопытствующих паломников, самый дом еще в 1759 году сломал, а посаженное Поэтом тутовое дерево срубил тогдашний владелец дома, его преподобие Фрэнсис Гастелл, жаждавший покоя, чем и обрек свое имя на бессмертие, где, как видно, каждому достанет места.)