Избранное

Рейн Евгений Борисович

ПОДПИСЬ К РАЗОРВАННОМУ ПОРТРЕТУ

Глядя на краны, речные трамваи, Парусники, сухогрузы, моторки, Я и тебя и тебя вспоминаю, Помню, как стало легко без мотовки, Лгуньи, притворщицы, неженки, злюки, Преобразившей Васильевский остров В землю свиданья и гавань разлуки. Вздох облегченья и бешенства воздух… Годы тебя не украсили тенью, Алой помадой по розовой коже. Я тебя помню в слезах нетерпенья. О, не меняйся! И сам я такой же! Я с высоты этой многоэтажной Вижу не только залив и заводы, Мне открывается хронос протяжный И выставляет ушедшие годы. Вижу я комнат чудное убранство: Фотопортреты, букеты, флаконы. Все, что мы делали, было напрасно — Нам не оплатят ни дни, ни прогоны. Глядя отсюда, не жаль позолоты Зимнему дню, что смеркается рано. Выжили только одни разговоры, Словно за пазухой у Эккермана. Как ты похожа лицом-циферблатом, Прыткая муза истории Клио, На эту девочку с вычурным бантом, Жившую столь исступленно и криво В скомканном времени, в доме нечистом, В

неразберихе надсады и дрожи. Ключик полночный, кольцо с аметистом, Туфли единственные, и все же Даже вино, что всегда наготове, Даже с гусиною кожицей эрос Предпочитала законной любови, Вечно впадая то в ярость, то в ересь. Если вглядеться в последнюю темень, Свет ночника вырывает из мрака Бешеной нежности высшую степень, — В жизни, как в письмах, помарки с размаха.

СОСЕД КОТОВ

В коммунальной квартире жил сосед Котов, Расторопный мужчина без пальца. Эту комнату слева он отсудил у кого-то, Он судился, тот умер, а Котов остался. Каждый вечер на кухне публично он мыл ноги И толковал сообщенья из вечерней газеты «Известия», А из тех, кто варили, стирали и слушали, многие Задавали вопросы — все Котову было известно. Редко он напивался. Всегда в одиночку и лазил. Было слышно и страшно, куда-то он лазил ночами. Доставал непонятные и одинокие вазы, Пел частушки, давил черепки с голубыми мечами. Он сидел на балконе и вниз, улыбаясь, ругался, Курил и сбрасывал пепел на головы проходящих. Писем не получал, телеграмм и квитанций пугался И отдельно прибил — «А. М. КОТОВ» — почтовый ящик. Летом я переехал. Меня остановят и скажут: «Слушай, Котова помнишь? Так вот он убийца, Или вор, или тайный агент». Я поверю, мной нажит Темный след неприязни. За Котова нечем вступиться. За фанерной стеной он остался неясен до жути. Что он прятал? И как за него заступиться? Впрочем, как-то я видел: из лучшей саксонской посуды На балконе у Котова пили приблудные птицы.

О СОПРОМАТЕ

Я был студентом — сессия, зачет, железные основы сопромата. Кто понимает в этом — не сочтет за чепуху рассказ стипендиата. Да, было важно триста тех рублей мне получать. И потому отважно я поступил, когда среди друзей пошел к Неве, не выдержав соблазна. Глаза слепил адмиралтейский шпиль, горел зачет — я с этим быстро свыкся. «Так ты готов?» — но я не находил разгадки, прислоняясь возле сфинкса. Буксир тащился к пристани с баржой, речной трамвай проплыл два раза мимо. Над городом томился день большой, и были рядом Леня, Леша, Дима. И столько невской молодой воды, такой запас столетья и здоровья, что никакой не виделось беды потратить день один на пустословье. «Ну, что же?» — «Начинается…» — «Как раз…» — «Вот через год…» — «Но это слишком долго!» — «Как надо жить?..» — «Тайком ли, напоказ?» — «И сколько сделать — столько или столько?» Мы уходили по теченью вниз и шли назад, касаясь парапетов, я думаю, что тот фиванский сфинкс нам задавал вопросы без ответов.

КРЕСТОВСКИЙ

Что мне стоит припомнить Крестовский проспект, где балтийские волны гудят нараспев в ноябре, в наводненье, когда острова заливают запоем залив и Нева? Что мне стоит припомнить окно над водой, занавешенное ветровой темнотой? Что мне стоит припомнить, красотка, тебя — как глядишь ты спросонья, висок теребя, прибираючи прядь рыжеватых волос? Я хотел бы узнать, как все это звалось? То ли давним, забытым, отпетым годком, то ль твоим знаменитым цветастым платком? То ль вином «Цинандали», что цедили тогда, то ль трубою Армстронга, что ценили тогда? То ли новым проспектом пятилетки стальной, то ли первой разведкой и последней войной? То ль Татьяной, то ль Анной, Октябриной чудной, Виолеттой нарядной и Надеждой родной? Что мне стоит припомнить? А вот не могу. Там, где остров приподнят на крутом берегу, за пустым стадионом рыданья копя, я стою мастодонтом, забывшим себя.

ПАМЯТИ ВИТЕБСКОГО КАНАЛА В ЛЕНИНГРАДЕ

А. Кушнеру

Здесь был канал. Последний раз я видел лет шесть назад, смешавшийся с рекой. Зловонный, липкий, словно отравитель, циан расположивший под рукой. В послевоенных сумерках мелькая, его волна катила времена, и мелкая, но, в сущности, рябая, она в Фонтанку падала до дна. Она была настолько тяжелее чужой воды, и, верно, был резон зарыть канал; но я его жалею, и для меня не высыхает он. Сюда от Царскосельского вокзала я приходил; мне помнится вокзал, я пропускал трамваи, как раззява, канала никогда не пропускал. Над ним электростанция дымила, морская академия жила, и все, что было мило и немило, его вода навеки унесла. Весь этот век, когда мы победили, всю эту жизнь, что проиграли мы, прожекторы, которые светили на лозунги среди глухой зимы. В ночном бушлате, бутсах и обмотках курсанты погружались в катера, и карабины брякали на скобках, на этих сходнях в пять часов утра. Я это видел сам и не забуду, меня война сгубила и спасла. Она со мной и мой канал — покуда я жив еще, до смертного числа. Закопан, утрамбован по уставу, и все-таки на свете одному дай мне воды запить мою отраву, канал, как Стикс впадающий в Неву.

ТБИЛИСИ В ЯНВАРЕ

Снова город восточный, Соименник тепла [3] . Зимний,

теплый, истошный Но уже без тебя. Помнишь в том раскаленном Номерочке двойном Пахло одеколоном, Мясом, луком, вином? Помнишь, как загорела, Что едва не слепа? Вот опять «Сакартвело» [4] , Но уже без тебя. До Тбилиси пургою Заметался мой след. На Кавказе такое Не случалось сто лет. Холод в номере тесном, Холод в небе пустом, Холод в сердце мятежном Под холодным бельем. «Никогда не приеду, Не приеду сюда», — Говорю по секрету В зимний сумрак с утра. «Отпусти и покайся, Разлетись, отойди, Этой ночью погасни, На снега упади. Позабуду и спрячу Все, чем связан с тобой!» Я в Тбилиси, я плачу, Под холодной звездой.

3

Тбилиси — теплый по-грузински.

4

«Грузия» — название гостиницы.

УТРЕННИЙ КОФЕ НА БАТУМСКОМ МОРСКОМ ВОКЗАЛЕ

Великий кофе на морской веранде. Батум, как кекс, нарезан на куски. А сливки по утрам невероятно, Невероятно, сказочно густы. Зеленый воздух булькает в рубахе, Прохлада загребает не спеша — Не стоит поворачивать обратно, Бесповоротно надо жить, душа. Тебя кофейник прошлый не накормит, Не сдвинет поезд, отданный на слом, Не бойся их, припоминай спокойно На дне веранды за пустым столом. Минувшее, как ангел из-за тучи, Нам знаки непонятные дарит, Жалеет нас, а может, правде учит, А может просто что-то говорит. Но недоступно это, непонятно; И, спотыкаясь, сетуя, спеша, Не стоит поворачивать обратно — Бесповоротно надо жить, душа.

БАЛЛАДА НОЧНОГО ЗВОНКА

В этой старой квартире, где я жил так давно, Провести две недели было мне суждено. Средь зеркал ее мутных, непонятных картин, Между битых амуров так и жил я один. Газ отсвечивал дико, чай на кухне кипел, Заводил я пластинку, голос ангельский пел. Изгибался он плавно, и стоял, и кружил: А на третьем куплете я пластинку глушил. И не ждал ничего я, ничего, ничего! Приходил и ложился на диван ночевать. Но однажды под утро зазвонил телефон, И дышал кто-то смутно, и безмолвствовал он. Я услышал, как провод лениво шипел. И ту самую песенку голос запел. И была пополам — ни жива, ни мертва — Песня с третьим куплетом, допетым едва. «Кто вы, кто вы, — кричал я, — ответьте скорей, Что сказать вы хотите этой песней своей?» Но проклятая трубка завертелась в руке, И услышал слова я на чужом языке. Может, птица и рыба говорили со мной, Может, гад земноводный или призрак лесной? Может, кто-то на станции странно шутил, Или, может быть, друг мой так скушно кутил? Или женщина это позвонила ко мне, Сверхъестественно номер подбирая во сне? И сказала, что знала, лгала, как могла, Полюбила, забыла и снова нашла. Ей приснилися мутные те зеркала, И она разглядела, как плохо жила? И, как прежде пристрастна, как всегда холодна, Не хотела признаться и молчала она.

ФОНТАН

Сойду на пристани, взойду по лестнице, Пройдусь по Пушкинской и Дерибасовской, Войду во дворик я, где у поленницы Стоит фонтан с разбитой вазочкой. Он сонно капает слезою ржавою, А прежде славился струею пресною. И я припомню жизнь дешевую, И роскошь южную и воскресную. Рубашку белую и юность целую, Тебя во дворике под полотенцами, И ничего я не поделаю Под полосатыми полутенями. Так славно в августе, и надо малости — Винца в бутылочке, мясца на вилочке. А ты дурачишься, стоишь, ломаешься В своем одесском переулочке. Когда же вечером выходим в город мы, Где одиночки горе мыкают, И где купальщики проходят голые, И пароходы за море двигают. Тебе мерещится Европа глупая, А мне — матраса дерюга грубая. О, юность лютая, Одесса людная На пляжах галька, такая крупная. Но твой проулочек забылся накрепко И вот теперь зашел и слушаю: И нету хохота, и нету окрика, Фонтанчик капает слезою рыжею.

У ЛУКОМОРЬЯ

«У лукоморья дуб зеленый…» Мясной, тяжелый суп соленый Да мутноватая бутыль. Четвертый день несносный дождик, Экскурсовод, лесник, художник Погоды ждут — все гиль. Привез леща я из Ростова, У положенья холостого Есть преимущество одно — Внезапные перевороты По поводу тоски, погоды. В двенадцать дня темно. Без пропусков обсерваторий Тьма наступает, как Баторий, Когда он шел на Псков По этим вот местам священным. Под влажносиним освещеньем Готов я, не готов? К огню и людям жмутся тени, Стучат разбитые ступени. Кто там? А никого… Давно ли я ушел из дома? Что это — сон или истома? А счастье каково? Не знаю. Жизни выкрутасы, А может, девочка с турбазы, Что забегает вдруг. Иль шум дождя о рубероид, Овчина, что меня укроет, И голоса старух. О чем они теперь судачат? Мой век окончен? Он не начат, Я только что рожден. Сам перегрыз я пуповину, Сегодня прожил половину, Что будет завтра днем?