Избранное
Шрифт:
Пишу про все это, а внутри больно. Еще больнее, чем в 1969 году, когда впервые писал то же самое. Неужели никого не взволнует проблема «забытых пространств»? Имею в виду тех, к кому я, писатель, адресую свои эмоции, и тех, к кому адресовались не раз и снова адресуются Качугский районный комитет партии, исполком районного Совета народных депутатов. И я, и они просили и просят руководителей Иркутского обкома КПСС и Иркутского облисполкома войти с ходатайством в Совет Министров СССР об отнесении Качугского района к группе районов, приравненных к северным, и об отмене наконец-то автогужевых надбавок.
Нельзя, невозможно допустить, чтобы на Лене исчезла, а значит, перестала возобновляться популяция истинных сибиряков. Здесь жили и хотят жить мои земляки —
Мои земляки, убежден, понимают, что жизнь у страны напряженная, а ее просторы огромны и эту огромность не осилишь враз — есть сегодня участки и куда поважнее качугских «медвежьих углов». Но я все же очень хочу, чтобы земляки мои верили: и до них дойдет свой черед.
Поскорее бы только, понимаете?..
Все-таки как безжалостно просто поддается элементарному пересказу жизнь человеческая. Годы, десятилетия можно безо всякого таланта наикратчайшим образом вогнать в одну-две строки. Пятнадцать — двадцать минут — максимум — хватает, например, чтобы достаточно понятно вроде поведать неожиданно встреченному и почти позабытому однокашнику почти все основное о своем прожитом.
Почему так?
Почему коротко и, следовательно, обывательски бездарно — легко, а вот — если не перечислительно только, да еще с притчевыми вычленениями, то есть с той, прорывающей узкокамерную принадлежность, мыслью для всех? А-а… В том-то и дело. Жизнь и жить — очень разные вещи. Чтобы жизнь сделать житием, необходимо, как выяснилось, немного — положить ее всю, без остатка, во имя Добра, Тепла и Света. Только и всего. И тогда непременно, простите за непрошено возникшую перифразу, отряд не позволит не заметить потери бойца — заметит и расскажет все и всем, как высечет на камне.
И еще одно запросившееся на бумагу соображение. Каждый из нас, живя и думая, не раз сталкивал себя с банальным, конечно, прежде всего бессмысленностью, и тем не менее никак не утрачивающим живучесть вопросом — в чем смысл жизни?
Его задают глубокомысленно, пафосно, многозначительно, будуарно, по-юношески запальчиво, кокетничая, рисуясь, воображая, и мало кто, задавая его, действительно всерьез озабочен необходимостью Ответа.
Не знаю, прав ли я или не прав, но меня лично, причем давненько уже, занимает всерьез другое — жизнь смысла.
В 1958 году я окончил обучение на отделении журналистики историко-филологического факультета Уральского университета.
Профессию выбрал на слух. За месяц до начала вступительных экзаменов. В это время я стрелял за сборную юношей-иркутян на первенстве России под Москвой. Там и купил в киоске справочник для поступающих в высшие учебные заведения. Читал его по вечерам и — прислушивался. Поначалу захотелось стать инженером железнодорожного транспорта. Но… красивое созвучие перекрыла некрасивая реальность, с которой я, при всей своей тогдашней романтической бесшабашности, не считаться не мог: тут же надо было сдавать математику — устно и письменно, физику и прочие кошмарные дисциплины. А с ними у меня всегда был сплошной завал. Начиная с третьего класса теперь уже далеко-далеко откатившейся назад школы я, признаюсь откровенно, пожалуй, не решил самостоятельно ни одной задачи. Так уж у меня вышло… Знал по памяти, как стихи, сотни разных формул, ну а как их применять в деле, решать с ними — миль пардон… В восьмом классе я даже пошел вообще на лихую откровенность с нашей математичкой Лидией Павловной, заявив ей, что решать мне не дано… «ведь есть же, к примеру, которые без музыкального слуха — медведь им, что ли, на ухо наступил, так вот и мне, значит, кто-то из мира животных на математические извилины тоже…
В общем, выкручивался ужом. Ладно хоть класс уважал за другое и по-братски, коллективно, готовил за меня контрольные и так далее.
Приглянулось мне в справочнике было и название Института международных отношений. Это бы ничего, думалось мне, нарисоваться в Иркутск во фраке, с сигарой, на таком длинном, с откинутым верхом автомобиле… Но! — и в этом случае я вынужден был признаться перед самим собой, что полиглота из меня, факт, в пятнадцатой школе-десятилетке не смастерили. Из немецкого же, который мы проходили как-то странно, запомнилось лишь — их бин хойте орднер и Анна унд Марта баден. Все. Так что с международными занятиями во фраке надо было завязывать на корню.
И вдруг я так и услышал со страницы справочника какое-то по-журавлиному звонкое, хрусткое слово — журналистика. Оно буквально пронзило сознание своей необычностью. Я, не поверите, заболел им и… в 1958 году получил диплом журналиста.
Пять университетских лет. Пять перекладин на подъеме к профессии. Из сегодня, конечно же, легко обнаруживать всяческие несовершенства в изначально заложенной в меня профессиональной начинке. Вуз в основном набивал теорией, какими-то мудреными ученостями по поводу, скажем, элементарной газетной информации. А вот научить будущего газетчика умению мыслить при взятии того же элементарного интервью, то есть мастерству задавать вопросы, — ноу из нот, как говорят в Великобритании.
Не понимаю сейчас, как можно без этого? Ведь это азы, постановка голоса, пальцев в переносе на другие профессии. Журналистика начиналась и начинается с вопросов кому-то. А как аукнется, так и откликнется. На собственной шкуре испытал чудовищные затруднения, связанные с неумением получить ответ.
Удивительная вещь: любой из нас, только-только научившись говорить, без конца теребит окружающих ненасытной своей любознательностью. Ребенок прекрасно интервьюирует мир, познавая себя в нем. Но вот приходит пора школы, студенчества, работы, и вчерашний неустанный вопрошатель забывает об этом. Забывает потому, что его постоянно отучают от этого. Да, да… отучают. Кому из нас не вбивалось под разными соусами в сознание: не умничай… не откровенничай… не возникай… не высовывайся… помалкивай?
Тьфу!.. Какая же все-таки это мерзость! Ампутация желания спрашивать — простите, своеобразное духовное кастрирование. А лесенка к нему, оглянитесь, пожалуйста, растет вроде бы из заботы об нас. Из добра. Из охранительных, так сказать, соображений. Валяй по ней, и все будет в порядке: наивная искренность перерастет в пока еще светлую застенчивость, застенчивость — в мучительную стыдливость, стыдливость — в дрессированную стеснительность, стеснительность — в тактичную скромность, скромность — в спокойную забывчивость, забывчивость — в мутное равнодушие, а от него до циничного отчуждения — рукой подать…
И сколько же я повстречал на своем пути мериноподобных, профессиональных нелюбознателей… Самое страшное, когда им доверяются руководящие посты. Моя бы воля — всех их повыковырнул оттуда. Жить хочется, когда можно открыто, без какой-либо боязни кого-то или чего-то, спросить о чем угодно!
Понимаете?..
Газета… В Свердловске, например, я еще с первого университетского курса сотрудничал в «молодежке» «На смену!» — и в ней мне повезло на недолгие товарищеские отношения с человеком, которого я никогда не забуду… Это главный редактор, поэт Михаил Михайлович Пилипенко. Помните: «Ой, рябина кудрявая, белые цветы…»? Это его стихи, из его «Уральской рябинушки», поются до сих пор, ставшие на Урале поистине народными.