Избранное
Шрифт:
— Мед у него вызывает крапивницу, — с деланной грустью сказала женщина. — Что было, то сплыло. Здесь мы скучаем. Я у него за компаньонку и немножко за сестру милосердия.
— Рана должна была бы закрыться, — сказал Орест.
Пьеретто улыбнулся.
Тут Орест понял, что сболтнул липшее, прикусил губу и пробормотал:
— Отец у тебя голова. Но из-за тебя он поседел…
Женщина сказала:
— Вы, должно быть, хотите пить. Проводи их, Поли. Я сейчас приду.
В комнате с высоким потолком и окнами во всю стену, где пестрели разноцветные занавески и кресла, Поли продолжал
— Было время, когда мы с Габриэллой все говорили друг другу. Она мне очень помогла, бедная девочка. Мы с ней немало поездили по свету и покуролесили. Потом жизнь развела нас. Но на этот раз мы решили провести лето вместе, как дети, какими мы были когда-то. У нас есть общие воспоминания…
Пьеретто, явно стараясь быть вежливым, слушал его, не прерывая. А вот Орест не сдержался и ляпнул:
— Что же ты делал в Турине, раз был женат?
Поли посмотрел на него с неприязнью, почти со страхом, и проронил:
— Не всегда делаешь то, что хотелось бы другим.
Пришла Габриэлла и открыла бар. В нем было полным-полно бутылок и хрусталя, и, когда его открывали, он освещался. Мы заговорили о Греппо. Я сказал, что на холме очень красиво и что я готов был бы провести здесь всю жизнь, бродя по лесам.
— Да, здесь недурно, — сказала она.
— Что вы делаете с утра до вечера? — сказал Пьеретто.
Габриэлла как была, с голыми ногами развалилась в кресле.
— Загораем, спим, занимаемся гимнастикой… Ни с кем не видимся.
Я не мог привыкнуть к этому загорелому лукавому лицу, которое так неожиданно меняло выражение. Она была очень молода, должно быть, много моложе Поли, но в голосе ее порой слышались хриплые нотки, которые поражали меня. Это от вина, думал я, или от кое-чего другого.
— Завтрак у нас холодный, — сказала она нам со смехом. — Варенье, бисквиты. Серьезная еда будет вечером.
Мы возразили, что нас ждут дома, что нам пора ехать, что мы должны вернуться засветло.
Это неприятно удивило и расстроило Поли. Он сказал Пьеретто, что наш приезд для него праздник и что ему надо многое сказать нам, а жену попросил распорядиться, чтобы нам приготовили комнаты наверху.
Мы отшучивались и не уступали. Меня настойчивость Поли раздражала, и, поглядывая на Ореста, я думал об обратной дороге, о том окне на станции, где его ждали, о сумерках.
Поли сказал:
— Какая разница, где ночевать? Почему вы так относитесь ко мне?
Габриэлла изящным движением подняла рюмку, с унылым видом посмотрела на нее и сказала:
— Неужели вас так интересуют куры и гулянки?
Даже Поли засмеялся. Поладили на том, что мы опять приедем на следующий день и побудем у них подольше.
Потребовалось два дня, чтобы уговорить семью Ореста снова отпустить нас в Греппо. «Плохо вам, что ли, здесь, у вас?» — сказал отец. Женщины с мрачными лицами, усевшись за стол, держали совет. Только известие о том, что Поли женат, смягчило мать, и тогда разговоры перешли на туринскую историю, которая представала теперь в новом свете, — всех интересовало, была ли жена Поли, как ей надлежало,
— Ей наплевать. Она загорает, — сказал Орест.
— Вот какие вещи случаются, когда муж и жена живут врозь.
— Но если муж и жена живут врозь, — сказал отец, — значит, между ними уже что-то неладно.
Орест с раздражением отрезал, что все дело в деньгах.
— У кого нет бешеных денег, тот работает или учится, и ему не до блажи. Так едем мы или не едем?
Мы заложили двуколку и поехали, но еще не было решено, останется ли Орест с нами в Греппо. Когда мы уезжали оттуда, Габриэлла, прощаясь с нами, пожалела, что они не могут приехать за нами на машине, а Поли смущенно пояснил, что отец реквизировал ее, чтобы он не подвергал себя опасностям и по-настоящему отдыхал. Мы проделали прежний путь через поля, дубовые рощи, виноградники, окруженные развалившимися изгородями, и я снова увидел грабы, полесье. В утреннем свете все блестело и сверкало росой. Огромный холм, поросший кустарником, жил своей потаенной жизнью, одичалый и уединенный, погруженный в тишину, нарушаемую только жужжанием пчел, как дремучая гора стародавних времен. Я искал глазами затерянные среди зарослей лужайки. Пьеретто возмутился тем, что целый холм принадлежит одному человеку, как в те времена, когда одна семья носила имя всего края. Летали птицы.
— Они тоже входят в имение? — проговорил я.
На площадке среди сосен мы нашли нечто новое: шезлонги и валявшиеся на траве бутылки и подушки. Садовник занялся нашей лошадью и отвел ее в сарай; Пинотта, загорелая рыжая девушка, которая в прошлый раз прислуживала нам за столом, стояла у распахнутой калитки оранжереи и смотрела на нас, не выходя на солнце.
— Спят, — ответила она на наш вопрос, кивком головы указав наверх.
Из оранжереи по цинковому желобу текла струйка воды.
— Сколько бутылок, — примирительным тоном сказал Пьеретто. — Должно быть, напились как свиньи. Что, кутили вчера вечером?
— Приехали из Милана какие-то целой оравой, — пробормотала девушка, откидывая назад волосы тыльной стороной ладони. — Танцевали до утра и дрались подушками. Прямо несчастье. А вы останетесь у нас?
— Где же эти миланцы? — спросил Орест.
— Приехали и уехали на машине. Ну и народ! Одна женщина упала из окна.
В сосновой рощице веяло утренней прохладой. В ожидании хозяев мы выкурили по сигарете. В доме незаметно было никакого движения. Я прислонился к стволу дерева и стал смотреть на равнину. Мы нашли недопитую бутылку, прикончили ее и попросили Пинотту открыть нам веранду.
Тут нас и застали Поли и Габриэлла. Они шумно дали знать о себе — послышались голоса и звонки. Пинотта бросилась вверх по лестнице. Наконец спустился Поли в пижаме, взлохмаченный и что-то бормочущий себе под нос. Он, держа нас за руки, попенял нам, что мы заставили себя ждать три дня; и так, стоя, мы поспорили о том, виноваты ли в наших излишествах наши ближние, которые соблазняют нас, или мы сами, поскольку даем себя соблазнить.
— Добрые приятели привезли мне немного миланской жизни, — говорил Поли. — Только бы они не приехали опять. Нам надо побыть одним.