Избранное
Шрифт:
— Нам нужно идти еще минут пятнадцать, — сказал мальчик и зашагал по самому краю асфальтированной дороги, трава хлестала по его кедам. Внезапными долгими наплывами запах гнили, сена и скота — кислый и неприятно покусывающий ноздри — разливался по сжатым полям. То не был запах льна: местность, где выращивали и вымачивали лен, находилась дальше. Это не был и густой, черный чад от кучи горящего неподалеку тряпья. Пропитанный терпким духом воздух, который плавился на солнце, казался совсем другого свойства, нежели морской, порой он становился невыносим для учителя — агрессивный, он делал его беспокойным и вялым одновременно. И все это — без видимой причины, поскольку ландшафт совсем не изменился, асфальтированная дорога не обрывалась, ее не преграждал забор и не было никаких знаков; мальчик перепрыгнул через придорожную канаву, прополз под колючей проволокой и пошел по лугу. Учитель бросился за ним следом, догнал его, тот снова ускорил шаг и сообщил учителю, что они чуть было не совершили ошибку: сегодня им лучше было бы не появляться у Алесандры. Но оттого
— Я хочу есть, — сказал мальчик. — А вы?
Поселок, возникший перед ними, назывался Роде-Хук [24] . Мальчик прямиком направился к трактиру.
— Итак, — сказал он и взглянул на часы, которые носил, как парашютист, повернув циферблат на внутреннюю сторону запястья, — уже два часа, знаете ли вы это? Или вы не обедаете?
Учитель поискал в лице мальчика что-либо подозрительное, ничего не нашел и подумал: «И все-таки во всем, что он говорит, чувствуется тактика, а я слишком легко позволяю собой управлять, он ведет себя так, будто хочет захватить крепость, он не дает приказания впрямую, а делает ряд намеков. Если я возражу или откажусь следовать за ним, он проглотит это, и все-таки…»
24
Красный Угол (нидерландск.).
Внутри, в холодном полумраке, они заказали два бутерброда с сыром и два пива. Обслуживающая их беременная крестьянка бесконечно долго вытирала руки о свой передник. Мальчик стал листать «Новости побережья», учитель от нечего делать изучал местную затхлую публику: угольщик, пастор, нотариус либо школьный наставник на пенсии, несколько детей и четыре горластые тетки. Потом с тремя крестьянами и строительным рабочим он сыграл три, четыре, восемь партий в карты, яростно отбиваясь от призывных криков мальчика, который, после того как они покинули стены школы, стал выглядеть значительно моложе или же притворялся, что ему меньше тринадцати-четырнадцати. После каждой партии игроки пропускали по стаканчику пивка, обеденное время миновало, лицо учителя полыхало багровым заревом. Со времени службы в армии и того краткого периода, когда его оставила жена Элизабет, он ни разу столько не пил. После каждой партии мальчик съедал плитку шоколада, которую вручал ему проигравший (не учитель) с неизменным наставлением, чтобы он хорошо вел себя в школе.
Учитель уже позабыл, что привело его в эту дыру (не то чтобы забыл, но отодвинул мысли об этом куда-то в сторону, подобно тому как оставлял на кровати в гостиничном номере тетрадь с неправильно выполненным домашним заданием, чтобы она подольше не попадалась на глаза), когда вдруг строительный рабочий спросил, зачем они пожаловали в Роде-Хук. Он, с раскачивающейся, плещущей тошнотой в желудке, ни слова не говоря, встал с места, но мальчик, фамильярно ткнув рябого рабочего локтем в бок, ответил, что они с дядей приехали проветриться на свежем воздухе. Да, природа здесь хороша, кивнула беременная хозяйка. Сплошное здоровье для городских, согласились крестьяне. Строительный рабочий, не желая отставать от других, объяснил, что воздух в городе загрязнен фабричным смрадом, а вода отравлена промышленными отходами и канализацией, потому что там, сказал он, трубы пористые. Хотя, продолжили крестьяне, в сельской местности воздух тоже скоро испоганят фабричным дымом. Переполненный дружелюбием и испытывающий нечто вроде душевного подъема, учитель кивнул им, он думал: я не пьян, но я никогда еще столько не пил, сейчас как поснимаю с себя одежду да пущусь в пляс с этой до упору беременной бабой. Дверной проем окрасился вечерним багрянцем, дом на противоположной стороне улицы налился оранжевым светом, деревья позади него погрузились в глубокую зелень, учитель смотрел на все это, восхищенный. Стакан с пивом в его руке дрогнул, когда разошедшийся крестьянин толкнул к нему мальчика.
— Пустите меня, — сказал мальчик, — подождите немного.
Он выбрался наружу, его послали за колбасками.
Сквозь табачный дым учитель сосчитал присутствующих — их стало уже четырнадцать. Когда наступил вечер, все они заговорили по-другому, медленнее, торжественнее, они рассуждали о бомбардировках, о последней войне, перекидывались воспоминаниями, намеками, как будто репетировали то, что обретет в дальнейшем законченную форму, или вспоминали уже сыгранный спектакль, реплики из которого они повторяли много лет спустя. Встреченный радостным воплем, мальчик разделил между всеми продымленный окорок, сыр, колбаски, крикнул хозяйке, сколько все это стоит, и одарил каждого из присутствующих мерзким прозвищем. Он выпустил пар. Его появление все же не вернуло дружескую, свободную атмосферу карточной игры; истории, расхожие обороты, вступления к рассказам и непонятные эпилоги расползались, спутывались в клубок, оборвавшись, повисали в воздухе, некоторые голоса звучали совсем нетвердо, и строительный рабочий начал подговаривать кого-то сваливать отсюда. Подобно раскрывшемуся парашюту, который опускается на землю тугим плотным куполом, темнота
— А где же колючая проволока? Осторожно, по ней ведь пущен ток.
— Этот путь короче, — ответил мальчик, — сами увидите.
Вряд ли учитель мог что-нибудь увидеть, он же не знал этой деревни и ему не с чем было сравнивать, он хотел это высказать, колко и предупреждающе, но почему-то воздержался.
— Посмотрим, — только и вымолвил он. Он провел рукой по лицу и подумал о том, что этот бессмысленный вечер в кафе чем-то напоминает вечеринки, которые устраивала его жена Элизабет, когда они еще жили на Францискус Брейстраат, вечеринки с коктейлями для ее подружек, среди которых она была королевой — смехотворный магнит для дурочек. Ощущение переполненности и вместе с тем странной пустоты в желудке стало сильнее, он пошел быстрей, дорога превратилась в сухую канаву. Мухи, звенящие в кустарнике, цепные псы со всех сторон, велосипед без фар, на котором раскачивался человек. Поравнявшись с ними, он рванул вперед. Хочет предупредить кого-то? Испятнанный тенью живой изгороди, мальчик махнул рукой вслед велосипедисту, которого проглотила тьма, похожая на мокрую бумагу, и сказал:
— Знаешь, кто это был? Спранге.
— Анге?
— Спранге из замка, — сказал мальчик, — мерзавец, вот увидишь.
Учитель мысленно повторил: «Спранге, Спранге». Они прошли вдоль низкой, побеленной известью стены до кованой калитки, и мальчик с ловкостью, выдававшей, что делает он это не в первый раз, отодвинул засов и, немного приподняв калитку, так что обнажились углубления в земле, толкнул ее перед собой. Калитка запищала, как полевая мышь. Аллея с каштанами и буками. Мальчик и лиценциат германских языков, который в этот час обычно сидел в кино, читал книгу или проверял тетрадки в гостиничном номере, пробрались сквозь разреженный кустарник и наконец увидели дом, где жила Алесандра с родителями. Дочь дома. По мере того как они с тылу подходили к дому — индейцы, боевой отряд, браконьеры, — мальчик, целиком поглощенный разведкой, ломал сучья, пригибал к земле кусты, дом запечатлевался в мозгу учителя — французский господский дом девятнадцатого века, перед которым, словно в нижний угол кинокадра, он поместил Алесандру, теперь уже не танцующий у моря призрак, а чистые очертания горячего темного лица, а дом — между тем все приближающийся, становящийся все больше — дрожал, покрытый мутноватой пеленой заднего плана, оказавшись за пределами досягаемости линзы, прикованной к ее лицу, нечеловечески гладкая, блестящая кожа которого еще сохранила следы маски. Между белым домом с матовой лампочкой над террасой и ними возникли ряды елей, и там, где ели расступились, разлился ровный английский газон. В регулярном порядке, словно деревья в фруктовом саду, на газоне стояли статуи, постаменты с бюстами, пустые колонны. Из ближайшей колонны торчали изогнутые металлические прутья с повисшими на них крошками камня или цемента.
— Граббе, — сказал мальчик и, словно своего одноклассника или крестьянина в кафе, толкнул учителя в бок. Только что он говорил о Спранге, подумал сбитый с толку учитель. Высокий мужчина с черными как смоль волосами и бровями, прямой чертой зависшими над носом и накрывшими его глаза темнотой, стоял возле одной из статуй, на нем было нечто вроде походной формы и короткие черные сапожки. Над статуями скользили ласточки. Как долго оставались недвижными эти двое в кустах и мужчина возле статуи? Позднее казалось, что очень долго. Потом, когда вдруг крикнула какая-то птица — чибис, подумал учитель, заметивший поблизости небольшой прудик, — мальчик сделал несколько резких, нервных движений, учитель не понял, чего он хочет, подобрался к нему почти вплотную, мальчик что-то сказал, и, когда учитель вновь взглянул на газон, мужчина исчез.
— Сам Граббе, — прошептал мальчик, — за него дают сто тысяч франков. Живого или мертвого. — Однако учитель не имел намерения играть в эти игры и сказал — слишком громко, поскольку мальчик испугался и зашипел «тс-с-с!»:
— Заткнись!
Они вылезли из надежно укрывавшего их кустарника, перед ними лежал усеянный статуями газон — открытое пространство, которое легко можно было держать под пулеметным огнем из дома. Учитель, везде чувствовавший себя недостаточно защищенным, даже здесь, среди статуй, где его окутала темнота, вобрала в себя его сгорбленную спину, его опущенную голову, думал о том, что ему, вероятно, лучше было бы держаться правой стороны. Мальчик, который стоял, отважно распрямившись, крикнул:
— Ну что, идешь или нет?
Разве он не видел, что учитель следует за ним?
— Эй, де Рейкел!
Учитель, взбешенный, будто его хватили плетью по спине, рывком расправил плечи, схватил мальчика за воротник, трясущейся рукой рванул к себе, развернув на четверть оборота.
— Менеер де Рейкел! — рявкнул он. — И не смей этого забывать, понял?
— Конечно, — ответил мальчик. — Больше не буду.
И чтобы успокоить, отвлечь учителя, сказал:
— Она дома, в ее комнате горит свет.