Избранное
Шрифт:
…Она долго ждала его. Когда Рихард и даже Алиса потеряли всякую надежду и дошли до того плачевного состояния, которое вы наблюдали, она не сложила оружия и названивала в министерство, в Германию, наведывалась в тюрьму Святого Гиллиса, чтобы поговорить с теми, кто видел его в последний раз (они говорили, что видели его в Польше или в Нормандии, городили невесть что, ибо надеялись, что вдова аристократа сможет их вытащить оттуда). Наконец и она сдалась, перетащила все свои пожитки в его комнату, причем никто не осмелился предложить ей свою помощь, и с того времени она зачастила на своем «МГ» в Брюссель и Кнокке, так сказать, к своим подружкам. Что ты говоришь? Последний раз она ездила на костюмированный бал? Ты тоже знаешь об этом?..
(Водобоязнь, боязнь высоты, боязнь людской толпы. Но я все еще не двигался. Я качал головой, стараясь, чтобы лицо было вне зоны его досягаемости.)
— Ну что ж, до свидания, как всегда говорил Граббе: «Wir sprechen uns noch».
Исполняющий обязанности директора «Зимней помощи» Рихард Хармедам
То был час, когда на небе можно одновременно увидеть полную луну и заходящее солнце, шел четвертый день Освобождения. Дорога освобождения, она же дорога предателей родины, вела от Хазеграсского моста (где четыре дня назад были убиты трое молодых парней в белых комбинезонах) к рынку. По этой
70
Автор имеет в виду членов Белых бригад — вооруженных отрядов антифашистского Сопротивления.
К четвертому дню мы выпили за здоровье Монтгомери и Сталина и угостили польских и канадских солдат долго хранившимся «Пивом гёзов». Наш город был освобожден, трое парней заплатили за это своей жизнью, Господь оказался милостив к нам. Но вдруг словно дрожь пробежала по толпе, теснившейся на Лейестраат, Марнестраат и Аудеманненвех, этот трепет полз с тротуара и проник даже на Беннестейх: смотри-смотри, открытый грузовик, переданный Хакебейновой «Торговой фирме» (ибо Хакебейн помогал Атлантическому блоку), тот самый открытый грузовик, который последние четыре дня катил по дороге освобождения, от Хазеграсского моста к рынку, с четырьмя нашими мальчиками в белом, вооруженными пистолетами, и двумя жандармами на крыльях автомобиля, грузовик этот был до краев набит черным сбродом — бледными как смерть людьми, трясущимися в усыпанном опилками кузове; однако сейчас грузовик, грохоча, вез предателей родины, неожиданно повернув к рынку от Ролстраат, а мы, мы остались в стороне, зажав в руках слишком дорого стоившие нам гнилые фрукты и булыжники из мостовой! Для того ли мы терпели гнет целых четыре года? Толпа устремилась вперед. Волнение прокатилось по ней, как будто Посейдон в гневе качнул темное, как вино, море, — и раздались голоса: «Хармедам здесь!» — «Так вот почему!
Это из-за Хармедама они поехали по другой дороге». — «У больших предателей влиятельные друзья!» — «Их отвезут прямиком в лагерь!» Мы, прятавшиеся в годы оккупации в собственных домах (поскольку после десяти было запрещено появляться на улице!), мы, уберегавшие себя от всякой политики (Обожди! Обожди! Скоро все это кончится, вот тогда посмеемся!), мы, вечно озабоченные собственными делами (а что мы можем сделать против комендатуры, СС и Черной бригады?), мы стояли совершенно растерянные; это наглое лицемерие, это насилие над справедливостью здесь, посреди наших, только что освобожденных стен, нет, мы такого не потерпим. «Вперед!» — крикнул ювелир. «Нельзя им дать улизнуть!» — завопил народный представитель. И, менеер, мы оцепили рынок прежде, чем грузовик успел дать газ, наш собственный грузовик, отбитый у Хакебейновой «Торговли деревом»; мы накрыли врага прямо в кузове.
И вот они стоят, окруженные нами враги города, пряча лица в воротники пальто, бледные как смерть. Четверо жандармов, отряженных специально для конвоя, несколько полицейских и лейтенант Независимого фронта [71] держали вокруг них оборону. Конечно, эти охранники получили жирный куш от их семеек. Но даже они сдались, видя наш праведный гнев. А мы скандировали будто одной глоткой: «Отдайте нам только одного! Отдайте нам Хармедама!»
Вначале мы не увидели его и обнаружили лишь тогда, когда остальные спрыгнули из кузова между жандармами, а один мешок цвета хаки с кирпичными зигзагообразными полосами остался лежать в грузовике — продолговатый дрожащий брезент, так мы узнали, что даже хармедамовские друзья бросили его в беде. Настал час расплаты. Полчаса велись переговоры: видите, мы не тронули ваш грузовик, даже не попытались взять его штурмом — и вскоре представители власти и выбранные народом исполнители закона пришли к согласию.
71
Независимый фронт — подпольная антифашистская организация, созданная в начале 1941 года по инициативе Коммунистической партии Бельгии; в организацию входили представители самых различных политических сил, но активное ядро составляли коммунисты.
Был краешек радуги над ратушей с обезглавленными скульптурами членов гильдий. Был бриз, тянувший с моря. И раздался ликующий вопль, который не смолк, когда трясущийся мешок в кузове был развернут и оттуда выбрался Рихард Хармедам, он встал во весь рост. Он улыбался. Это невероятно подхлестнуло нашу ярость, тут же обнаружилось немало храбрецов, которым оккупанты слишком надолго подрезали крылья, и они ринулись в кузов к улыбающемуся человеку, но большинство порешило, что прежде всего нужно заставить Хармедама публично почтить памятник погибшим солдатам. Ярость немного поутихла, проклятья и ропот смолкли.
У подножия Белфорта [72] , где стоят наши великаны Янтен и Визе [73] , которых мы несем по улицам во время нашего ежегодного шествия, стоит памятник погибшим солдатам. Греческие богини увенчивают павшего воина лавровым венком. Позади памятника возвышается простая бетонная стена, на которой золотом написаны имена наших погибших в 1914–1918 годах. Этот памятник известен всем. Мало найдется высоких должностных лиц, не говоря уже о полководцах, кто не возлагал бы к нему цветов. Что же касается нас, то с кем не было такого: вечером, когда пробьет злосчастный час закрытия, с порога «Кафе Франсе» или «Таверны Брейгеля» иной наорет на полицейского, который явился уведомить нас о закрытии заведения, а в результате — штраф за оскорбление представителя власти при исполнении служебных обязанностей, штраф за нарушение порядка и вдобавок штраф за поругание могил и оскорбление армии, поскольку за спиной полицейского высится этот самый памятник. Однако тут не до шуток, мы повторяем: памятник популярен в народе. И хотя в тот день не звучали фанфары, не гремел оркестр и не было памятных лент и венков, сердца наши ликовали и мы все чувствовали, что наступил знаменательный день, когда Хармедама, Рихарда, стащили с грузовика и под охраной жандармов поволокли к святыне. Остальные изменники тряслись от страха, охраняемые Белой бригадой, но никто не обращал на них внимания, им можно было ехать дальше, как и всем прочим, кого мы за последние четыре дня приветствовали гнилыми фруктами и булыжниками; на Хармедаме был костюм Принца Галльского, в чем мы увидели откровенную провокацию, и костюм этот на удивление ладно сидел на его
72
Белфорт — набатная башня, которая в средние века строилась во фламандских городах рядом с ратушей, обычно там хранился городской архив.
73
Янтен и Визе — сказочные великаны, персонажи фламандских народных легенд.
Никто из нас раньше не замечал, что он мал ростом. Его белокуро-седые волосы были всклокочены, с ненавистного лица сползла улыбка, когда он, словно еще больше уменьшившийся, стоял, окруженный нами со всех сторон. Мы ждали, дети улюлюкали. И вот под приглушенные звуки «It’s a long way to Tipperary» [74] , доносившиеся из «Таверны Брейгеля», граждане нашего города сформировали почетный эскорт, выстроившийся по обе стороны от жандармов, поддерживавших Хармедама, который, казалось, едва переставлял ноги, и вот эти граждане, подтянувшись, замаршировали (ведь у них не было этой возможности с самого 1940 года), некоторые заложили руку между второй и третьей пуговицей пальто, они маршировали дружно, в ногу, а он, колбаса такая, не попадал в шаг (хотя припомните, как бодро он маршировал на похоронах двух застреленных фламандских часовых в сорок втором!). Хармедам ковылял прихрамывая, потому что Жеф ван Рунерс сунул ему между ног бильярдным кием. Как же мы ржали, когда он, покачнувшись вперед и пытаясь удержаться на ногах, ухватился за брючный ремень одного из жандармов, а блюститель порядка вообразил, будто предатель надумал выхватить у него револьвер, и не долго думая треснул его по башке резиновой дубинкой, Хармедам упал на гравий, лицом прямо в гиацинты, обрамлявшие памятник. Мы взревели! Кирие элейсон! [75] — гаркнул Октав ван ден Абейле.
74
«Долог путь до Типперери» (англ.).
75
Славься, Боже! (греч.)
— Целуй! — кричали женщины. — Целуй памятник!
А наши ребята тут же подхватили этот клич и так его переиначили на свой лад, что вогнали девушек в краску.
Хотя у нас, по правде сказать, менеер, после ухода канадцев девушек можно было по пальцам пересчитать. Жандарм, ударивший Хармедама, схватил его за шиворот, некоторые утверждают — за волосы, и поставил на ноги. Мы затаили дыхание, а стоявшие поодаль предатели родины замерли, ожидая, что стервятники сейчас накинутся на него и вырвут из рук правосудия, но тут Хармедам, кося глазом направо и налево, робко поднялся на первую каменную ступеньку и преклонил колена, очень осторожно — то ли из уважения к нашим мученикам, то ли опасаясь испачкать свой костюм, то ли из страха, а может, по причине преклонного возраста, в любом случае он опустился на ступеньку как-то неуверенно, потом нагнул голову и поцеловал, менеер, ногу погибшего солдата в высоком ботинке, и тут из ненасытной толпы выскочила и бросилась к нему пожилая женщина, да, как бешеный стервятник, и, прежде чем кто-либо успел вмешаться, налетела на жертву, задрала подол своей цветастой юбки и широким тупым каблуком ударила Хармедама в затылок. Всем было видно, как его нижняя челюсть хряснула о камень. А совсем старая женщина, в которой мы узнали Сесилию Чампенс, домашнюю хозяйку, присела рядом и стала с любопытством его разглядывать, и когда он, обливаясь кровью, с помощью блюстителя закона поднялся на ноги, мы обнаружили на ребристом камне три зуба, и какой-то парень, студент, оставшийся неизвестным, схватил их и высоко подбросил в воздух. Мальчишки кинулись ловить. На этом закончилось наше мероприятие. Арлекин, который еще месяц назад важно разъезжал по этой самой площади — директор, ишь ты поди ж ты, «Зимней помощи» — и будто Тевтонец какой раздавал приказы: «Сюда суп, сюда витамины, сдобные сухарики только женщинам старше шестидесяти пяти», словно лишь ему одному было известно, где живут нуждающиеся, превратился в тряпичную куклу, стонущую, как дитя. Его втащили на грузовик, и те, что оставались в кузове, трясущиеся и бледные как мел, вероятно, благодарили его, потому что он за всех сыграл роль козла отпущения. Они вытерли кровь с его лица и пригладили ему волосы. Это был час, когда человек видит, что его тень становится длиннее его самого, час, когда хочется все основательно обсудить в «Кафе Франсе», ибо, имейте в виду, до окончания войны еще было жить да жить и враг под предводительством фон Рундштедта вновь угрожал нашим фортам в Арденнах.
Сандра
Теннисное поле было покрыто красным гравием, одежда липла к коже, и я постоянно выскальзывал из своих слишком больших кроссовок. «Подача», — крикнула ты, Сандра, и отпрыгнула в сторону, а я откинулся назад и подбросил мяч вверх, на уровень плеча, однако, несмотря на то что вроде бы все было проделано правильно, стукнуть по мячу я ухитрился лишь верхним краем ракетки, проклиная родного отца, обрекшего меня когда-то на эту игру, мне не хватало еще запулить ракеткой за сетку. Ты подбежала, заметила, что на теннисном поле со мной каши не сваришь, и взяла меня за руку. «Ты неправильно подаешь», — сказала ты, будто это была для меня свежая новость, и показала, как подавать правильно, три быстрых мяча чиркнули над сеткой, четвертый упал на нашей стороне, ты пахла многими женщинами. Где мои очки? Ты показала мне, как надо завинчивать мяч, подавая от левой ноги, как при этом двигаются бедра, и зажала мне рот своими солдатскими ладонями. Потом ты сидела на садовом стульчике, покачивала ногой и смотрела на меня долгим взглядом, а я пытался разгадать: «Что у нее внутри, что она хочет разгадать?» Но ты тогда еще ничего не ведала ни сном ни духом, ты все еще считала меня голландским депутатом от ваших бойскаутов, клубящихся вокруг мертвого Граббе, светловолосым доктором, накатавшим эссе о национал-социализме во Фландрии, где упоминалось имя Граббе, и этот доктор не вводил тебя в соблазн — хотя в твоем первобытно-медлительном взоре читалось, что все же есть шанс нам когда-нибудь (как первым людям под солнцем, разгуливающим в чем мать родила, расово и кровно целомудренным) соединиться, — но ты видела доктора, а не учителя, отправившегося в безумное путешествие, и во взгляде твоем читалось: почему все мужчины лишь наброски, тени или дубликаты того единственного, которого не вернуть? Я уже читал это и раньше, Сандра, в безнадежно амбровых глазах, которые были круглее и светлее твоих, — в глазах Элизабет, когда однажды дождливым днем она сидела в комнате, нашей спальне, куда я допускался гостем в дом этой заклинательницы змей, если хотел. Она часто сидела там и, высунув от удовольствия кончик языка, часами чистила иголкой зубья расчески и стряхивала грязь на чистый носовой платок, а когда поднимала глаза, я читал в них: почему ты не тот, другой, почему ты лишь двойник того, кто любит меня так страстно, того, кто поведет меня за собой через всю жизнь?