Избранное
Шрифт:
Я тоже у нее не бывал. Хотя меня-то она больше всех хотела видеть. Частенько говорила: «Ты у меня самый любимый ребенок, Альберт». Другим она вряд ли такое говорила.
Дамы завели разговор о здоровье, о пилюлях, которые содержат чеснок, но без запаха, и о том, что эти пилюли были бы очень полезны Ио в его состоянии. Что же это за состояние, Альберт пропустил мимо ушей, да и между нами, ему на это наплевать, прости Господи душу его грешную.
Альберт, немного посоловев от сладкого ликера, который Натали отважилась выставить на стол, выходит в коридор, демонстративно поддергивая подтяжки. Спрятавшийся в тени гардероба Клод вскакивает,
— Ты уже спускался в подвал?
Клод качает головой. Он проходит вперед, открывает дверь в подвал.
— Включи свет.
— Не надо, — говорит Клод. — Пусть они думают, что мы на кухне.
— Я пошел в туалет.
В подвале пахнет плесенью и яблоками, здесь намного холоднее, чем можно было ожидать; Альберт в темноте — впервые за много лет — прикасается к сыну (то есть не к своему сыну, а к чему-то, принадлежащему Таатье), перехватив его руку повыше локтя, он замечает, как податливо принимает пожатие его пальцев плоть Клода, и легонько щиплет сына.
— Здесь кругом одно вино.
— А чего бы ты хотел? — огрызается Клод.
— Твоя мать не любит вина.
— Так пусть учится пить вино.
— Поздно ей переучиваться.
Они обшаривают самые потаенные, самые темные углы, ощупывают покрытые пылью огромные бутыли, укутанные запыленной соломой. Клод сует отцу в руки две бутылки.
— Коньяк, — сообщает он. Альберт одобрительно урчит.
— И еще одну, на дорожку, — приказывает он.
С бутылками в карманах куртки Марка Схевернелса, которые едва не обрываются от тяжести, Альберт подходит к зарешеченному окошку; Клод спрятал под рубашку еще бутылку «женевера» — для себя.
— Здесь этого добра не на одну тысячу франков, — прикидывает Альберт.
— В прошлом году ты то же самое говорил.
— А батарея все не убывает. Да что я! Она все время пополняется.
— Он заказывает вина гораздо больше, чем они могут выпить.
— Да они вообще не пьют.
— Но ведь ему необходимо вино для церковной службы.
— Само собой, — бездумно произносит Альберт, но тут же, похолодев от ужаса, шипит: — Прикуси язык!
Альберт в панике, как бы хотелось ему, чтобы две последние фразы никогда не были произнесены, но они сказаны, он произошел, этот кощунственный разговор, и это ему зачтется.
— Всему есть предел, — говорит он. — И что за мысли у тебя в голове, — продолжает он с отчаянием. — Нет у тебя никакого уважения ни к чему на свете. — Он надеется, что их разговор не будет принят всерьез Тем, у кого нет имени, и навсегда сотрется в памяти, поскольку произошел он здесь, в этом холодном сухом погребе, иначе говоря, ниже той поверхности, по которой двигаются остальные люди. Впрочем, разве они сказали что-нибудь дурное? Ведь вино, в конце концов, всего-навсего мертвая материя, до той минуты, пока над ним в церкви не прозвучат священные слова. И достаточно завтра или послезавтра этим словам прозвучать с большим нажимом или с особым ударением, чтобы нейтрализовать языческие богохульства моего сына. Чтобы меня, чтобы нас обоих можно было простить, забыть наш грех. Альберту хочется поскорее выйти наружу.
— Чтобы его покарать, — медленно тянет Клод, — надо бы открыть все бутылки и устроить здесь в подвале винный потоп.
— А
— Тогда это послужит карой для нее.
— Ты рассуждаешь совсем как маленький ребенок.
Клод поднимает бутылку на уровень подбородка Альберта и, размахнувшись, отбивает горлышко о кирпичную стену, вино и осколки стекла брызжут во все стороны.
— Прекрати.
— Знаешь, что можно сделать?
— Не хочу даже слушать. — Однако Альберт не двигается со своего места у подвального окошка, пропускающего скудный свет.
— Откупорить все бутылки. Тогда вино за несколько недель забродит, а он ничего и не узнает.
— Служанка увидит, — говорит Альберт, следя за тем, как мокрое пятно блестит и шевелится, медленно растекаясь по пыльному полу. Клод отрывает кусок синтетической ткани от туристической палатки и бросает его на кровавое пятно.
— Так, — говорит он, потом берет вторую бутылку, отбивает ей горлышко, наливает доверху пасторскую шляпу и ставит ее перед ржавой решеткой подвального окошка. — Это для Графа Зароффа, — говорит он, — если он придет этой ночью, пусть узнает, что в этом доме есть по крайней мере одна живая душа, которая еще помнит о нем.
Он не излечился.
— Не забывай, — говорит Клод. — Зарофф сейчас охотится за деревенскими жителями. Раньше — другое дело, да, раньше он мог кататься верхом у себя в парке, разъезжать по своим поместьям, но теперь поместий почти не осталось, а все сельские угодья заняли эти мелкие, как навозные кучки, деревеньки, так что деваться ему больше некуда. Если он этой ночью появится, пусть увидит, что в этом доме у него есть друг.
— Клод…
— И никому не причинит никакого зла. — Клод заливается смехом, голос его звучит высоко и пронзительно, смех скорее похож на визг, на вопль, который вдруг резко обрывается.
Он никогда не излечится, да и я тоже. Альберт, не подозревавший раньше, что сладкий, как мед, тройной сухой или антверпенский эликсир так сильно ударяет в голову, абсолютно уверен, что и он тоже никогда не изменится. Хотя перед ними обоими еще целая жизнь, они и дальше будут таскать бутылки коньяка для Таатье — из подвала в Меммеле на кухню Таатье. Если они сейчас поднимутся наверх, то запятнают себя грехом кощунства, кражи и идолопоклонства (ведь Клод верит в Графа Зароффа, и в Доктора Орлова, и в Фу-манчу [136] , и бог знает во что еще, все стены его комнаты оклеены грубо раскрашенными картинками с их изображениями), и потому, быть может, лучше еще немного побыть здесь, под этим низким, давящим, плохо выбеленным потолком, при скудном зарешеченном свете, в атмосфере греха.
136
Граф Зарофф, Доктор Орлофф, Фу-манчу — персонажи комиксов и фильмов ужасов.
Альберт идет к лестнице, вслед за ним летит рой пылинок и оседает на вереницы темно-зеленых бутылок, на упавшую синтетическую ткань, на полную крови ворсистую шляпу.
Выйти из подвала они не могут: в коридоре, в метре от двери, ведущей в подвал, остановились и беседуют Жанна и Тилли. Клод плечом толкает Альберта, показывая ему, будто дрожит от страха, и что-то шипит сквозь зубы. Альберт тычет ему пальцем в диафрагму.
Слышится размеренный голос Жанны, умеющей любого держать в узде: