Избранное
Шрифт:
Петер хотел догнать его на лестнице, но не смог. Он перепрыгивал через две ступеньки, но отец шагал очень быстро, и только в тесном, заставленном детскими колясками коридоре, на стенах которого пестрели разноцветные счета за воду и газ и белела табличка с надписью «Пожалуйста, вытирайте ноги», только в этом коридоре отец остановился, поджидая сына, и Петеру удалось нагнать его. Он взял отца за руку, и они зашагали по улице. Потом повернули к вокзалу. Глядя в витрину книжного магазина, отец сдвинул на лоб шляпу, поправил галстук. Оба замедлили шаг.
— Хорошо бы радиоприемник снести в заклад, да мама не разрешает, — сказал отец.
Стояла жара, на улице было пыльно,
Мать никогда бы так не поступила. Она, конечно, не покидает своего кресла, но передвигаться все-таки может. Однако мать обычно сидела молча, не раздражаясь и лишь изредка бросая ледяным тоном: «Ну и гнусный же ты тип, Херарт». И, с шумом выпустив через нос воздух, добавляла: «Ф-фу, нет, ты не просто гнусный тип, ты еще и трус, ф-фу, да если бы я была такой, как ты, если бы я раньше была такой, как ты, мы бы не жили сейчас в роскошном доме из двенадцати комнат».
«Из которых девять сдаем», — орал отец срывающимся голосом, судорожно вцепившись дрожащими руками в подоконник, стол или стул. Он хватал газету и, скомкав ее, швырял в угол. Потом медленно шел к окну и принимался разглядывать стену напротив, всю в пятнах и трещинах, напоминавших фигурки каких-то носатых человечков, а дом внизу слева походил на взбрыкивающую лошадь — у этого дома были совсем лошадиные ноги. И вновь слышался бесстрастный, не допускающий никаких возражений голос, а в ответ ему — другой, сиповатый, срывающийся на крик. «Вечно он уходит из дома», — думал Петер.
— Папа, почему обязательно нужно уносить радиоприемник? — спросил он.
— Совсем не обязательно, но так будет лучше, — ответил отец.
Они свернули в переулок и теперь шли по затененной дорожке, держась поближе к домам.
— Можно подумать, это я во всем виноват, и все-таки так будет лучше, — продолжал отец. — Ведь я приемник даже не включаю, ты же знаешь, Петер. Тебе хорошо известно, кто у нас допоздна слушает радио. А я не желаю портить отношения с соседями.
«Ну да, — подумал Петер, но вслух этого не сказал, — ну да, станешь ты портить отношения с соседкой, ведь когда ты забираешь у нее белье из стирки или забегаешь к ней за маргарином, хлебом и уксусом, мать тут же делает мне знак, чтобы я перестал играть, и шипит: „Ш-ш-ш“. А иной раз, когда я перестану беситься, уткнусь в Библию и вдруг подниму глаза, я перехватываю ее взгляд — она старательно разглядывает стену в цветастых обоях или портреты своих родителей, будто хочет сквозь стену услышать и выведать что-то о нас с тобой, о той страшной тайне, о которой она догадывается, хотя ничего и не слышит. Она, должно быть, очень страдает, как в тот раз…»
— …Как будто я виноват, что она упала с лестницы.
«Снова начинается», — подумал Петер.
Проводя пальцем по ребристому каменному краю подоконников, вдоль которых он шагал, отец, слегка запинаясь, выдавил:
— …Знаешь, Петер, я тогда еще в пансионе был, как-то пришли святые сестры и говорят: «Херарт Аартс, твоя мама тяжело больна, она упала с лестницы, помолись за нее», а через две недели, когда моя мать, твоя бабушка — ты, конечно, не помнишь ее, впрочем, мы однажды
— Она, наверное, сказала «Херарт», эта сестра Констанция, — поправил его Петер.
— Да, да, конечно. «Ты видишь шрам, Херарт?» — спросила она, и я решил выяснить у мамы, с какой высоты она упала. «С большой», — поспешно ответила за нее сестра Констанция. Только потом я понял все, когда увидел свою сестричку, которая умерла через три месяца после того случая. Да, тогда я понял все.
— Так, значит, никакого шрама не было? — спросил Петер и подумал: «Почему же бабушка сказала, что он был, если его не было? Непонятно. До чего же я глуп, глупее своего отца».
— Но я был совсем ни при чем, когда она и в самом деле упала с лестницы. Я имею в виду не мою мать, конечно, а твою, ведь меня в тот день не было дома. Да, меня дома не было. А она словно хотела выяснить, хочу ли я, чтобы у тебя была сестренка. Можно подумать, я виноват, что задержался по делам.
— Да, да, — торопливо проговорил Петер.
Позади осталось городское кольцо, и теперь они шли через квартал, сплошь застроенный домиками для стариков, как две капли воды похожими один на другой. Перед каждым был садик с металлической калиткой и дорожкой, посыпанной песком, с неизменной лужайкой, украшенной рыболовом из камня или раскрашенными гномами. Здесь, на площади, укрывшейся среди цветущих деревьев, трамваи делали круг.
В одном из садиков похожий на Петера мальчишка в черных штанах и длинных черных чулках играл с деревянным ружьем.
— Как будто я виноват, что ей все вырезали внутри, — сказал отец, когда они переходили площадь.
Когда они зашагали по песчаной проселочной дороге с глубокими неровными колеями, Петер выпустил потную отцовскую руку и пошел с ним рядом. Весна, а уже довольно жарко.
— В этих местах я много фотографировал когда-то, — сказал отец, — теперь тут все иначе.
— Дороги тогда еще не было? — допытывался Петер.
— Да нет, была.
— А это поле? Эти дома? И черепичная фабрика?
На каждый новый вопрос отец только покачивал головой, по всему видно было, что он уже совсем успокоился.
— Все как и прежде, хотя и появилось много нового, — ответил он.
А Петер думал: «Вот уже весна, потом наступит лето, придет осень, а за ней и зима. Скоро, может, уже через год, люди затопчут эту колею, земля станет твердой, как камень, и по ней будут ездить другие машины и велосипеды. Может, это хотел сказать отец? Как знать…»
Он внимательно посмотрел на отца, на его лицо с правильным тонким носом. Странно, что отец уже бывал прежде в этих местах. Наверно, и он, Петер, через несколько лет придет сюда и скажет: «Теперь тут все иначе». Только отца уже не будет рядом.
— С кем ты был здесь? — спросил он.
— С твоей матерью, — ответил отец. — А еще раньше — с мальчишками из нашего класса. Мы носились наперегонки отсюда и до самого моста, а наши сестры стояли вот тут и хлопали в ладоши. Мы рвали в поле толстые травянистые стебли, делали из них свистки и свистели вечером в спальне.