Избранное
Шрифт:
— Я так часто представляла себе эту сцену: выстрел, и в комнату вбегает женщина, жившая с ним как жена:
— А на груди у самоубийцы вытатуировано имя „Джулия“.
— И она сама обмыла и одела его, чтобы ни одна живая душа не видела татуировку…
Еще один, последний раз я бросил взгляд на голубой конверт и отдал его Кейт, а у нее из рук взял маленький фотоснимок с четким изображением надгробного камня, под которым миссис Эндрю Кармоди похоронила Джейка. Никакого имени; она жила с ним как с мужем, но не пожелала похоронить его как мужа. На поверхности камня, поставленного на окраине городка Джиллис, штат Монтана, видны лишь выщербленные временем точки — девятиконечная звезда, вписанная в окружность. Но теперь этот камень уже не казался мне просто надгробием. Полукруглый вверху, с прямыми сторонами,
Кейт убрала папку и разлила кофе. Прихлебывая из чашечек, мы болтали о том о сем, ожидая, когда же прозвучит неизбежное. Наконец я произнес неуклюже:
— Не получилось у нас как-то, а, Кейт?
— Не получилось, — отозвалась она. — Не пойму почему. А ты понимаешь?
Я покачал головой.
— Мне казалось — получится. Одно время я был даже уверен в этом. А потом…
Она не хотела продолжать трудную тему.
— А потом не получилось. Ну, что ж поделаешь, Сай. Не трать лишних слов. Никто тут не виноват — насильно мил не будешь: Не кори себя…
По дороге домой меня начали одолевать сомнения, и все представилось в самом мрачном свете. Смогу ли я вернуться в прошлое и прожить жизнь с Джулией? Смогу ли, зная, что таит в себе будущее? Смогу ли жить в Нью-Йорке девятнадцатого века, смотреть на младенцев в колясках и знать заведомо, что их ждет впереди? Ведь мир тех дней — в сущности исчезнувший мир, и никого из его обитателей давно уже нет в живых. Смогу ли я раствориться в нем?
Я не пытался найти мгновенный ответ на эти вопросы, давал ему как бы вызреть в глубине сознания. В последующие дни я обработал набело несколько прежних эскизов и приступил к данному повествованию. Писал я от руки — машинки у меня не было, — зато почти без остановок, разве что перекусить или прогуляться. Косвенным образом работа помогала мне размышлять над тем, что же делать дальше, настраивала на нужный лад без прямого нажима. Иногда я с усмешкой вспоминал Рюба Прайена — знай он, чем я занят, он оттиснул бы на каждой странице „Совершенно секретно“ или, того проще, сжег бы рукопись целиком. Так, собственно, и придется поступить с нею, если вдруг я не решусь вернуться к Джулии и не заберу свою исповедь с собой. А если решусь?.. Есть у меня один знакомый писатель, и я уверен — он единственный человек в мире, который рылся в огромной куче истлевающих религиозных памфлетов в отделе редких книг нью-йоркской публичной библиотеки. Вернись я в прошлое, я мог бы не спеша закончить рукопись, а когда библиотека будет построена — кажется, в 1911 году — поместить ее там, где он наверняка на нее наткнется. Идея мне понравилась: она по крайней мере давала ощущение, что работа моя преследует определенную цель.
Рюб звонил ежедневно, и всякий раз я считал своим долгом подчеркнуть, что не передумал. А в последний день я сам позвонил доктору Данцигеру, отыскав его номер в телефонной книге. Ответил он лишь после пятого звонка, когда я уже собирался с чистой совестью повесить трубку. Но как только он заговорил, я пожалел, что не повесил трубку на четвертом звонке: я понял, что, уйдя в отставку, он загадочным образом мгновенно состарился, и обрадовался, что не вижу его. По его настоянию я передал ему все, о чем говорили Эстергази и Рюб; раз он сам этого хочет, решил я, то поделом ему, пусть будет в курсе событий. До меня он ничего не знал, никто с ним ни о чем не советовался. И тут он так разволновался, голос его так предательски задрожал, что я испугался, не разрыдается ли он в трубку. Но до слез, конечно, не дошло.
— Остановите их! — возмущенно кричал он. — Вы должны остановить этих безумцев! Обещайте мне, Сай! Обещайте, что вы их остановите!..
И я обещал: да, конечно, я сделаю все, что смогу, — а сам прислушивался к собственному голосу и тешил себя надеждой, что он звучит достаточно убедительно.
Потом я отправился в „Дакоту“, переодевшись в платье, которое мне казалось теперь чуть ли не более естественным, чем оставленное дома. Здесь я провел ночь и большую часть следующего дня, но не потому, что нуждался в длительной подготовке к переходу в другую эпоху — в эпоху Джулии, как я теперь называл ее для себя. Просто здесь я был еще более изолирован, чем
День выдался бесснежный, но пасмурный, мглистый, февральский — казалось, снег пойдет с минуты на минуту. Уже стемнело, когда я закрыл за собой дверь, спустился по лестнице и направился к парку. По улице шли машины, шелестя шинами по мокрому асфальту, и я остановился на перекрестке. Дали зеленый свет, я пересек улицу, углубился в парк» отыскал одинокую скамейку. Сидя в глубине парка, в тишине, я ждал, пока «перенос» не произойдет сам собой, я словно бы давал ему накопиться. И когда я наконец встал и посмотрел на голые деревья на фоне ночного неба, парк вокруг меня выглядел неизменным. Но я с абсолютной уверенностью знал, в каком я времени, и едва вышел из парка на Пятую авеню, как мимо меня неспешно протарахтел фургон для доставки продуктов: усталая лошадь брела, низко опустив голову, а на задней оси болтался керосиновый фонарь.
Я повернул к югу и двинулся по узенькой, тихой Пятой авеню, застроенной по обеим сторонам жилыми особняками. Шел я долго, ни о чем особенно не думая, скорее вслушиваясь в собственные ощущения. Постоял у железной оградки Грэмерси-парка, глядя через улицу на высокие освещенные окна дома № 19. Кто-то промелькнул в окне первого этажа — я не разобрал кто. Я совершенно продрог, ноги у меня онемели, но входить я не стал, а зашагал прочь.
Миновав Мэдисон-сквер, я направился по Бродвею вверх вдоль Риальто, театрального района города. Улица здесь была запружена свежевымытыми, полированными экипажами, а тротуары — толпами народа. Добрая половина встречных была в вечерних туалетах, в воздухе висел возбужденный гомон, радостное предвкушение развлечений и зрелищ.
Но я оставался вне этого праздника. Я быстро шел мимо освещенных театров, ресторанов, великолепных гостиниц, пока не добрался до отеля «Гилси» между Двадцать девятой и Тридцатой улицами. Там, в киоске у входа, я купил длинную сигару и бережно засунул ее в нагрудный карман сюртука. Затем пересек Тридцатую улицу и задержался перед, театром, который выглядел, да и на самом деле был с иголочки новым: театр Уоллака. Рекламные щиты по обе стороны двери огромными буквами оповещали, что сегодня дают спектакль «Как делать деньги». В двух шагах впереди меня мужчина, опиравшийся на трость с серебряным набалдашником, сложил шапокляк и распахнул дверь, пропуская вперед молоденькую спутницу. Я последовал за ними и очутился в ошеломляюще роскошном вестибюле, среди вишневых и синих бархатных обивок, золотых и серебряных орнаментов, блеска темного полированного дерева и сияния вычурных канделябров. Лестницы по обе стороны вестибюля одинаковыми полукружиями вели наверх, на балкон.
Подойдя к кассе, у которой выстроилась небольшая очередь, я ознакомился с расценками на билеты, потом вновь выглянул на улицу сквозь застекленные двери. Женщины, которую я поджидал, еще не было. Я стал в сторонку у стены; минуты шли за минутами, и вот она появилась — согбенная, седая, с трудом волочащая ноги, в мужском пальто без пуговиц, завязанном на поясе веревкой, в ботинках, разлезающихся по бокам, и с грязной тряпкой на голове, замотанной наподобие платка. В руке она несла корзинку, на две трети наполненную блестящими красными яблоками. Остановившись посреди тротуара, она завела бесконечную хриплую попевку:
— Яблоки, кому яблоки? Берите яблоки, леди и джентльмены, не зевайте, покупайте! Яблоки, отборные яблоки! Не проходите мимо тетушки Мэри! Кому яблоки?
На моих глазах трое или четверо протянули ей по монетке, но яблоко взял лишь один — и тот не подумал заходить в театр, а прошел мимо. Без конца подъезжали экипажи, высаживали, новых и новых зрителей. Очередная карета высадила целую семью: бородатого папашу с рубиновой булавкой в крахмальной манишке, улыбчивую мамашу в розовом платье с серой пелериной и двух дочерей, одну лет двадцати, другую еще моложе. Девушки несли свои пелеринки перекинутыми через руку, поводя обнаженными плечами; на старшей было серое платье с оторочкой из розовых бантиков, на младшей — прелестное без всяких украшений бархатное платье цвета весенней листвы. Отец открыл перед своим семейством дверь, дочка поблагодарила его улыбкой; и впрямь она была очень мила.