Избранное
Шрифт:
— Давайте сделаем пехотным командиром и старого Хуана Нуньеса де Гевару, его седины внушают уважение, а его видения в точности предсказали насильственный конец губернатора, сделаем командиром и Педро Антонио Галеаса, человека, охочего до всяких авантюр и открытий. Сделаем капитан-интендантом Алонсо Энрике де Орельяну и морским капитаном лоцмана Себастьяна Гомеса, а адмиралом Мигеля Бонадо. Главным альгвасилом нашего войска сделаем Диего де Балькасара, который, говорят, отдал свое состояние на поддержание нашего дела, и к тому же, говорят, вице-король Уртадо де Мендоса оказывал ему честь — играл с ним с карты.
Все приняли назначения с великой осторожностью и смирением, кроме упомянутого Диего де Балькасара, который на церемонии вручения жезла высшего правосудия сказал во всеуслышание: «Принимаю жезл во имя короля Филиппа, нашего государя, и никого иного», другими словами, сие означало, что он имеет совершенно определенное намерение перейти на сторону Короля, как только завидит такую возможность, если, конечно, я, Лопе де Агирре, не окажусь поблизости и не помешаю ему.
Через два дня в лагерь
И тотчас же в лагере начала прорастать ядовитая трава, которая всегда была позором и погибелью всех перуанских мятежей. Мы совершили преступление против королевской власти, мы предали смерти губернатора и представителя короля, которого нам поставил сам король, и теперь нас одолевает безрассудное желание получить от короля прощение, от короля, который безо всякого отрубит нам головы, как только эти головы окажутся в его королевской власти. Вот он, пожалуйста, дон Фернандо де Гусман, главный вождь нашего бесстыдства, вот он, дон Хуан Алонсо де Ла Бандера, и дон Алонсо де Монтойя, ожесточеннее всех стиравшие с лица земли губернатора и собственными руками вонзившие в него шпаги, все они теперь ищут извиняющих обстоятельств, чтобы король простил их за преступление, которому, слава богу, нет прощения. Наш генерал-лейтенант, наш начальник стражи, наш начальник кавалерии бегают, мечутся, подыскивают слова для покаянного письма, которое собираются составлять, они благосклонно приняли бакалавра Педрариаса де Альместо, который возвратился в лагерь, предпочтя оказаться за решеткой, нежели умереть от голода в сельве; Педрариас де Альместо начинает переписывать своим красивым писарским почерком дурацкую грамоту такого смысла: «Составлено в селении Мокомоко провинции Мачифаро второго дня января месяца одна тысяча пятьсот семьдесят первого года в присутствии писца и свидетелей…» Остальной документ — неудачная попытка раболепного раскаяния: мы убили губернатора только за то, что он проявлял леность и небрежение на службе Вашего Королевского Величества, за то, что не открывал земель, обещанных именем Вашего Королевского Величества, смерть губернатора была необходимой, чтобы предотвратить бунт отчаявшихся солдат против Вашего Королевского Величества, его смерть послужит приумножению славы и могущества Вашего Королевского Величества, да здравствует святейшая задница Вашего Королевского Величества!
Когда грамота Педрариаса де Альместо была дописана, мы, офицеры и боевые командиры, выстраиваемся, с нетерпением ожидая своей очереди подписать ее. Первым, в соответствии с высшим постом и занимаемой должностью, подписывает наш предводитель генерал дон Фернандо де Гусман, и, честное слово, его витиеватый росчерк не нарушает совершенства писанины Педрариаса. Вторым полагается расписаться мне, начальнику штаба, но я подписываюсь не «Лопе де Агирре, начальник штаба», как все ожидали, а «Лопе де Агирре, изменник», а сам, не мигая, смотрю на Ла Бандеру и Монтойю и громко твердым голосом читаю свою подпись и дополнение к ней, четыре этих слова вызывают глухой ропот сдерживаемых страстей, и я делаю вывод, что настал момент сказать всю правду.
— Какое безумие и глупость, мараньонцы, воображать, будто сообщение, придуманное и состряпанное нами самими, снимет с нас вину за то, что мы убили губернатора короля, у которого имелись подписанные королем полномочия, указы с королевскими печатями и который представлял персону короля! Почему вас смущает, что я, подписываясь, назвал себя изменником, если для короны, которой эта грамота адресована, все мы не кто иные, как изменники и предатели, мы не двенадцать апостолов, которые отделались от тирана с целью послужить королю, а двенадцать иуд, которые предали смерти слугу короля за то, что он мешал нашим честолюбивым помыслам. Все мы дерзкие и отважные изменники и предатели, и никакая покаянная грамота не спасет нас от кровожадного гнева, который короли Испании вынашивают как драгоценное наследие предков. И даже в том невероятном случае, если мы в будущем откроем новые миры и в нашем бедственном положении найдем все-таки Эльдорадо и Омагуас из чистого золота, если сумеем водрузить над бескрайними землями флаг его величества, даже и тогда нам все равно не уйти от казни, ибо первый же бакалавр, вице-король, рехидор или монах, который придет из Испании осваивать эти земли, начнет с того, что отрубит нам головы. Нет, командиры и офицеры, наше спасение не в том, чтобы писать униженные письма, которые никого не обманут, а в том, чтобы как можно дороже продать наши мятежные жизни, возвратиться в Перу не за помилованием, которого нам не дождаться, а за друзьями, такими же недовольными, как и мы, за тысячами обиженных, которые никогда не получают должного вознаграждения за свою службу, за тысячами перуанцев, оскорбленных дурным обращением вице-королей и судейских чиновников. Возвратиться в Перу, соединиться с этими людьми на нашей земле и защищать эту землю от недругов, какими бы могущественными и непобедимыми они ни
В первый раз говорил я столь дерзко и откровенно, люди затаились в молчании, слышен был только шум реки и сельвы, наконец тишину нарушил генерал-лейтенант Алонсо де Вильена, чей ум проявился, еще когда отец Энао лишил его причастия. Он сказал так:
— Я согласен полностью и подтверждаю все, что сказал наш начальник штаба Лопе де Агирре, ибо поступить иначе означало бы по доброй воле, как бессловесные ягнята, отправиться на бойню вице-короля.
Но был один, который не согласился с моим мнением, он вскочил, словно его ударили, словечко «изменник» ужалило его, как оса в затылок. Благородный и щепетильный в вопросах чести дворянин Хуан Алонсо де Ла Бандера, третий по важности человек в нашем лагере и начальник стражи, коего некоторые солдаты не совсем точно называют Бахвалом, заговорил так:
— Я полон негодования и возражаю против слова «изменник», которым начальник штаба Лопе де Агирре со странной легкостью нарек всех нас. Я настаиваю, что предание смерти Педро де Урсуа и его заместителя Хуана де Варгаса не было изменой королю, но актом верности ему, поскольку оба эти представителя власти проявляли небрежение в выполнении миссии, порученной им государем Испании и состоявшей в том, чтобы открывать и завоевывать земли, а вовсе не в том, чтобы пускать по ветру средства, которые вице-король маркиз де Каньете передал им для удовлетворения наших насущных нужд. Я утверждаю, что никогда в жизни не совершал предательства, и не потерплю, чтобы кто бы то ни было возводил на меня столь гнусную напраслину. Пусть кто-нибудь скажет, что я предатель, и я, не сходя с этого места, отвечу, что он лжец, и стану драться с ним насмерть.
Эту угрозу Бахвал произнес, не взглянув на меня, вцепившись в рукоятку шпаги, которой он смертельно ранил Педро де Урсуа, он был похож на святого Георгия, до крайности возмущенного и воинственного. Я поспешил обнажить свою шпагу, и тотчас же это самое проделали стоящие рядом со мной Мартин Перес де Саррондо и Педро де Мунгиа, не говоря уж об Антоне Льамосо, острие его шпаги оказалось в двух пальцах от ребер моего недруга. Пришлось вмешаться свежеиспеченному губернатору дону Фернандо де Гусману, к счастью для нас обоих, к счастью для всех нас, потому что и у Ла Бандеры хватало сторонников среди командиров, так что этот спор, без сомнения, вполне мог превратиться в преждевременное смертоубийство.
— Возьмите себя в руки, друзья мои, — сказал дон Фернандо, вставая между Ла Бандерой и мной. — У нас с вами одна на всех судьба и одни опасности, в недобрый час стали бы мы подвергать риску свои жизни, ссориться между собой.
Подобные же примиряющие доводы высказали Лоренсо Сальдуендо и Кристобаль Эрнандес, при этом они так настаивали и убеждали, что я в конце концов спрятал свою шпагу в ножны, а Ла Бандера своей так и не вытаскивал. Совсем другим тоном, не то что раньше, Ла Бандера сказал:
— Пусть ваши милости делают, как считают нужным, я поступлю, как все, ибо не боюсь принять смерть от короля ни за то, что мы сделали, ни за то, что сделаем в будущем, добавлю только, что шея моя так же годится для виселицы, как и шея любого из ваших милостей.
На этом собрание разошлось, так и не придав законной силы документу, ибо под злосчастной грамотой свои подписи поставили только двое: Фернандо де Гусман, губернатор, и Лопе де Агирре, изменник.
И снова, побросав дома, разбегаются индейцы от оскорблений и бесчинств, которые творят наши солдаты, одна из двух оставшихся у нас плоскодонок тонет перед самым селением Мокомоко. Дон Фернандо де Гусман приказывает тронуться вниз по реке, искать места не столь суровые и заброшенные. На плоскодонке с двадцатью пятью нашими лошадьми плывет адмирал Мигель Бонадо и еще три человека, мы же, все остальные, следуем за ними по берегу диковинной процессией. Слуги-индейцы погрузили в гамаки и на каноэ женщин и больных, если больной — индеец, он добровольно остается на месте, чтобы умереть спокойно. Иногда нам путь заступают зеленые трясины, зловонные болота, кишащие безобразными жабами, и гнилые грибы, в которых нога увязает по колено. Временами берег суживается, круто обрываясь вниз. Тогда мы углубляемся в заросли и продираемся сквозь непролазный кустарник, по диким скалам, пока снова не выйдем на берег. Впереди солдаты с мачете прорубают нам путь. Неожиданно кроны величавых деревьев над нами смыкаются еще плотнее, и в яркий полдень мы оказываемся в темноте, словно ночью. Индеец, который несет в гамаке мою дочку Эльвиру, — старик неопределенного возраста, одаренный природной мудростью, его рассказы забавляют мою дочку, веселят ее. Индейца зовут Хуан Пискокомайок, так нарекли его в Ламбайеке за то, что он охотился на куропаток и оленей, он довольно свободно говорит на нашем языке, его научил священник, и я не понимаю причин, побудивших его отправиться в этот поход, где все остальные индейцы гораздо невежественнее его. Хуан Пискокомайок различает и знает, как называются тысячи деревьев, растущих в этой сельве, самой бескрайней на свете. Хуан Пискокомайок рассказывает моей дочке Эльвире, что в этих лесах есть огромные муравьи, умирая, они превращаются в растения, чуя смерть, они ползут к вершине дерева, их мертвые тельца начинают сперва дышать как живые лианы, а потом становятся теми волокнистыми шнурами, из которых плетут корзины и которыми связывают стволы деревьев в плоты. А еще, дочка Эльвира, живет в этих чащах темная бабочка, которая впивается своими лапками, словно крючьями, в ствол растения и сидит так, пока эти лапки не превратятся в корни, а крылья в огромные листья, и это уже не бабочка, а ветка или цветок. Дочка моя Эльвира слушает истории Хуана Пискокомайока и восхищается, она верит в них и правильно делает, ибо они куда более истинны, чем истории о сокровищах Омагуаса и Эльдорадо.