Избранное
Шрифт:
Мясо, соль, сколько хочешь ключевой воды - не помрешь.
И желанный, нужный, как глоток воздуха, отдых!
Шутили:
– Много ли партизану надо: тепло, кусочек мяса да пудика два хлеба, хотя бы аржаного!
Тепла вдоволь - жадно палили костры. Мяса прибавилось - разгромили румынский обоз. Но вот насчет хлеба - увы! В глаза не видали. Говорили, у Калашникова есть мука. Обхаживали Кузьму Никитовича и таким манером, и другим, но жмотом он оказался.
Потом, правда, совесть заговорила, расщедрился Калашников и отвалил три мешка муки. Так это ж
Пули не свистят, каратели не кричат, собаки не брешут, связные с застав не бегут, чтобы доложить набившее оскомину: «Немцы!»
Одним словом, блаженные партизанские дни. Особенно они подняли дух начальника штаба Иваненко. Зашевелился он - аж пыль столбом. Брит, подтянут, даже щеголеват. Может и по команде «смирно» поставить, дать нагоняй за вольность младшего в обращении к старшему вроде: «Разреши, Иван Павлович!» или: «Чего расшумелся, Дмитрий Карпович?» Постепенно у партизан стало складываться определенное мнение о начштаба района. Верзулов так оценил Иваненко: «Активен в строю и трусоват в бою!»
Но «райские» дни продолжались недолго. Они вроде зимнего крымского солнца: распалится ярко, весело, по виду ни конца ему ни края, вдруг - бац!
– запеленается изморосью и утонет в облаках, которым долгие дни так ни разу и не щегольнуть синим просветом.
Враг точно установил, где находится Красников, что делается в отрядах, каково настроение партизан.
В окружающих селах распухали гарнизоны. Они уже усилились в два раза.
Помрачнел Иваненко и погнал всех на охрану. Караулы выдвигать стал поближе к долинам: район распадался на мелкие группы.
Немцы и это поняли и применили оригинальную тактику - дерзкую, надо сказать.
Вот возвращается группа партизан из караульной службы, никаких признаков опасности, лес свой, даже сойки-шнырялки не кричат. И вдруг: трах-тарарах-рах!
Кто ж это? Откуда, какая сила?
Раскусили позже, когда поймали пленного. Оказывается, немцы переняли наш метод - засады. Организовали так называемые ягдт-команды (охотничьи) из состава добровольцев головорезов. Один удачный выход - две недели отпуска, который можешь провести, если желаешь, даже в Германии. Недурная приманка! И на нее шли охотно - отбоя не было.
Удары таких команд ощутительны. А они умели бить, а главное - не боялись забираться даже в лесные дебри, в глубину ущелий.
Отвечали мы поисковыми командами, охотниками на охотников, но безуспешно: ягдт-команды имели отличных проводников.
Ко всему этому разбушевалась зима. Она стала не по-крымски лютой, день и ночь валил снег, похоронил все тропы. Вслед за снегом - ледяной ветер, а потом двадцатипятиградусный мороз. С треском отстреливались древние дубы.
Овечью отару не уберегли. Ее проспали часовые из Балаклавского отряда.
Тяжело стало. Нет тепла, хлеба, одежды. Ни одна боевая группа не могла выйти на операции: почти все тропы, ведущие к большим и малым дорогам, были заблокированы.
А, как известно, безделье - веревка на партизанской
Почему же прекратились дерзкие выходы во вражеский тыл?
Голод, холод, блокада - это все понятно. Но был факт и психологический.
Вышли партизаны из смертельно опасного района, где каждый жил словно под петлей. А на Чайном домике в упор не стреляют, можно и костер распалить, сказать громкое слово, спеть даже. И получился нервный спад. Он был не менее опасен, чем налет ягдт-команд.
Это понимал Василенко. Понимал и Красников, но скорее умозрительно. Командир района считал, что есть предел человеческих возможностей, а комиссар утверждал: «А ты нашел этот предел? Человек неуемен».
У Чайного домика Василенко готов был дважды в сутки преодолевать снежные заносы и ходить на дороги; уверял, что никаких застав фашистских бояться не надо. С ним соглашались, пытались даже идти за ним, но ничего из этого не получалось. Это было похоже на буксовку колес на ледяной дороге. Все ни с места, подсыплешь под скаты песок, шагнешь чуток - и снова холостое вращение.
Комиссар ходил к Кузьме Калашникову. Какой там между ними разговор был - никто не знает. Можно только догадываться: осторожный командир Акмечетского отряда делал все, чтобы освободиться от шумного и беспокойного соседства.
Комиссар от встречи с Калашниковым ничего не добился. Без малого сутки он помалкивал. О чем же думал старый севастопольский рабочий? Может, о том, как в двадцатом году под началом Мокроусова налетал на Судак? Алексей Васильевич на белом коне в полковничьих погонах, его встречают судакские дамы, машут платочками, а он подгарцовывает на своем дончаке, только глаза ощупывают все сразу: и дам, и офицеров, отдающих честь, и свиней, барахтавшихся в канаве, и ленивый строй солдат, марширующих в переулке, и белый флаг, полощущийся под морским ветром. И неожиданный поступок партизана 3-го Симферопольского полка чуть не «угробил» удачный маскарад. Парень развернул знамя партизан и с криком: «Бей буржуев!» - кинулся на белых офицеров.
Взяли город с боем, а матрос-партизан Василенко чуть-чуть не полонил начальника Судакского гарнизона полковника Емельянова.
А может, об этом он вообще сейчас не думал, а прикидывал: как сломить упорство Красникова и увести отряды туда, в центр Государственного заповедника, где лес полон партизан? Ведь в конце концов отряды должны иметь тыл. Пусть он будет в дикой глуши, куда не то что дорог, но даже торных тропинок вовсе нет. Да, по-видимому, с этой главной мыслью и жил севастопольский комиссар.
Вечером между комиссаром Василенко и командиром Красниковым был крупный разговор. Опять-таки свидетелей его нет. Кто остался в живых, помнят лишь одно: комиссар неожиданно собрался покинуть Чайный домик. Он требовал себе в проводники Азаряна, но Красников сказал:
– Не могу, его ноги и мне нужны!
Больше комиссара никто из севастопольцев не видел, никогда.
А я видел, мало того - встреча с ним памятна мне до сих пор.
14
<