Избранное
Шрифт:
Перед форгангом забелели фигуры полетчиков Савельевых, Мария побежала к боковому выходу, стала у барьера, взглянула вверх, где между куполом и манежем висела ловиторка, трапеция и жестко закрепленный мостик — воздушный аппарат Савельевых. Униформа торопясь крепила растяжки сетки.
— Какая большая сетка! — кричал на манеже клоун. — Хорошо ею хулиганов на улице вылавливать.
Цирк глухо бухал смехом, а Мария прикрывала глаза, предчувствуя, что ее ждет сейчас.
Савельевы выбежали на манеж в белых трико, с набеленными лицами и резко накрашенными улыбающимися ртами, подняли руки для комплимента, но цирк не аплодировал, цирк сыто ждал, что будет. Тогда они один за другим забрались на мостик — двое мужчин и молодая располневшая
Мария вместе с затихшим цирком глядела вверх, где, оторвавшись от трапеции, возникло в воздухе тело женщины, извернулось, словно во сне, теряя высоту, остановилось в руках ловитора — и, снова получив силу для полета, взлетело в воздух.
На подставку поднялся Ершов, маленький, легконогий, как все полетчики, повис на трапеции, делая кач — потом вдруг резко оторвался от нее, скорчившись в воздухе, подхватил себя за колени, дважды перевернулся через себя — и, распрямившись, распластавшись, долго, бесконечно долго шел руками в руки Савельеву, тело его сладко и страшно напряженное от полетной силы, не сразу обвисло в руках, а будто еще летело.
И опять он возвращался на мостик, и опять возникал в воздухе, изворачиваясь, играя, как хотел, точно белая чайка, падающая в холодном потоке. И Мария наслаждалась этой игрой, и ждала, холодея от ужаса, не упадет ли, но он не падал, легконогий, как птица, слышащий какой-то ритм внутри себя, в длине полета, в каче трапеции, в каче ловитора, живущий в этом строгом ритме, не имеющий бездарности промахнуться. Под финал на глаза ему надели повязку, а сверху мешок, и на подставку он поднялся не совсем уверенно, взялся за трапецию, сделал кач — и тело, вырвавшись в воздух, зажило в ритме, здесь глаза ему были ни к чему, он и с открытыми глазами глядел во время полета лишь внутрь себя.
Он сделал пируэт и полтора сальто, пришел ногами в руки ловитора — и цирк взревел аплодисментами, а Мария со счастливой слезой очищения заторопилась в актерский буфет, взяла два стакана кофе и рогалик, стала ждать. Пришел Ершов маленький, с серым лицом, невзрачный, пьяный уже, подсел за столик к кому-то, разговаривал. Если бы Ершов оглянулся и перехватил взгляд Марии — она бы умерла. Но он не оборачивался. Он был пьян.
В цирк Мария попала случайно три года назад, а до этого с пятнадцати лет, как умерла мать (отец погиб на фронте еще в сорок первом году), работала в разных местах. Мыла в аптеке пузырьки, была уборщицей в магазине, грузчицей на хлебозаводе, судомойкой в столовой. Потом однажды увидела объявление «Цирку требуются рабочие», — пошла просто так, не думая, что возьмут. В цирке она не была никогда, хотя шапито у них в городке работал круглое лето.
Ее послали на манеж, спросить там администратора, и в центральном выходе она увидела человека, стоящего на руках, на нем был обыкновенный костюм из твида и остроносые ботинки. Он посмотрел на нее снизу, прижал одну руку к туловищу и сказал: «Проходите, вы кого ищете?» Она не удивилась, отыскала администратора, и так, не удивляясь ничему, вошла в жизнь цирка, только ощущение у ней было, что она шагнула в воду и живет в ином законе. Это ощущение подкреплялось тем, что их группа дрессированных животных была в конвейере, как и все цирковые артисты, и на одном месте они жили месяца по три-пять, Мария не успевала привыкнуть к городу, к комнате, к людям, кроме тех, что работали при их аттракционе. Правда, за три года она узнала многих артистов конвейера, с иными они встречались в программе раза по четыре уже. Но они появлялись, были, а потом неотвратимо исчезали, их сменяли другие, как ночь сменяет день, солнце — луну, весну — лето, программа — программу. Мария знала, что и Савельевы через полмесяца уйдут из ее
Сначала она убирала у лошадей и пони, а также ходила за морскими львами, потом ее стали приучать к хищникам, и скоро она умела кормить и обращаться со всеми животными аттракциона, где были еще медведи, два тигра, пантера, четыре слона, рысь, два верблюда, попугаи, обезьяны и даже орел. Говорят, раньше в программе выступали все животные с оригинальными и сложными номерами, сейчас работало меньше половины, и в разговорах между собой артисты и рабочие осуждали руководителя аттракциона, говорили, что он зажирел, обленился, мышей не ловит. Мария тоже осуждала, но вообще-то ей казалось, что эти животные и эти люди существуют не ради чего-то или кого-то, а ради самих себя, друг для друга, внутри какого-то особого кольца, за пределами которого нет для них воздуха и жизни. Она никогда не видела диких зверей на свободе, а кошки, воробьи и собаки существовали между людьми, подобно как между людьми существовали дети. Цирк был иной жизнью, и животные здесь тоже были иные, но они также существовали между людьми, здесь была взаимозависимость.
О зрителях, заполнявших во время представлений цирк, Мария думала, как о едином и в общем жестоком организме, ежевечерне поглощавшем что-то у актеров, выходивших на манеж. Это «что-то» каждый день, начиная с восьми утра, актеры копили на репетициях, ждали вечером перед форгангом, полные этим, и возвращались за кулисы, не похожие на себя, как обглоданная косточка не похожа на плод.
Долгое время Марии казалось непонятным то страстное упорство, которое актеры проявляли на репетициях. В прежней жизни такого изнуряющего старания она ни у кого не встречала.
Жонглеры Вита и Зигмунд Черняускас начинали репетировать в девять утра в боковом выходе, — конюхи в это время гоняли на манеже лошадей — потом они полтора часа репетировали в манеже на своих, подпираемых воздухом лесенках, кидали друг другу словно бы яркие цепочки из шариков, обручей, цветных палок, затем снова перебирались в боковой выход и репетировали там до тех пор, пока инспектор манежа не удалял всех, чтобы подготовить цирк к представлению. За час до представления они репетировали между ящиками с реквизитом уже в гриме, в красных с блестками костюмах, затем показывали свой опасный и красивый номер, длящийся семь минут, а утром начинали все сначала.
Многие актеры репетировали даже ночью, и это никого здесь не удивляло и не приводило в восхищение. Когда актеры на репетициях или в работе падали и ломали себе кости, они не придавали этому событию того трагического оттенка, который принято было придавать в обычной жизни. Они ели толченую яичную скорлупу, и кости срастались так же быстро, как у птиц или диких животных. И опять это здесь никого не удивляло. Мария тоже не удивлялась, просто старалась понять и как-то вспомнила виденную ею картинку из доисторической жизни, где все были с крыльями: лошади, слоны, обезьяны, люди — тогда ее будто озарило, и все встало на свои места.
Теперь Мария смотрела на высокого худого Зигмунда с бледным лицом страстотерпца и обильными струями пота на лице, и видела, как сам он, его кости становятся легкими и полыми, точно у птицы, знала, что скоро он доведет себя до желанного часа, когда сможет стоять на своей свободной лестнице, не опираясь на нее, повиснув в воздухе, подобно парящему коршуну. И тогда самоистязание, послух его окончится.
Мария поняла, что все в цирке подчинено этому желанию — доказать свою свободу от земли, недостижимому желанию вернуть себе умение летать, как летали первые существа. И еще она поняла, что хотя Женя Ершов лучший полетчик в Советском Союзе и, возможно, на всем земном шаре, но он знает, что никогда не сможет обойтись без трапеции и ловитора, никогда не сможет улететь. Это непереносимо ему и, чтобы не мучиться этой мыслью, этим нестерпимым желанием, он пьет.