Избранное

Веркор

— Должно быть, начнут, — ответила Френсис.

— И они станут лжецами, ворами, завистниками, эгоистами, скрягами…

— Возможно, — согласилась Френсис.

— Они начнут воевать и истреблять друг друга… Нечего сказать, мы сделали им прекрасный подарок!

— И все-таки подарок, — возразила Френсис.

— Подарок?

— Да. Прекраснейший подарок. Я тоже, конечно, много думала об этом последнее время. Вначале я очень страдала.

— Из-за тропи?

— Нет, из-за Дугласа. Его оправдали. Но он все-таки убийца, что бы там ни было.

— И это говорите вы?

— Да. Он убил ребенка, своего сына. И я ему помогла. И никакие хитроумные

доводы ничего не изменят. Сколько ночей я проплакала. Кусала себе пальцы. Вспоминала свои детские годы. У моего крестного был автомобиль. В то время это считалось редкостью. Я восхищалась крестным, обожала его. И вот однажды папа рассказал нам, что крестного на месяц посадили в тюрьму. В узкой улочке дети играли в классы. Он даже не сразу понял, как это случилось, что он раздавил ребенка. Только выйдя из машины, он увидел размозженную головку… Толпа его чуть не растерзала. А ведь он был не виноват. Папа говорил нам: «Он не виноват, любите его по-прежнему». И я любила его по-прежнему. Только с тех пор, когда он приходил к нам, я испытывала ужас… Конечно, я была девчонкой… Я ничего не могла с собой поделать. Сейчас я бы вела себя иначе. И все-таки… когда я думаю о Дугласе… я не могу удержаться… Наверное, я кажусь вам отвратительной, да?

— Вы меня просто несколько удивляете, — задумчиво признаюсь Гертруда.

— Я и самой себе казалась отвратительной. А потом… Теперь считаю, что все это прекрасно. Мне это объяснил Дуг. Я не все помню. Но, как и он, я чувствую, что это прекрасно. В этом страдании, в этом ужасе — красота человека. Животные, конечно, гораздо счастливее нас: они не способны на подобные чувства. Но ни за какие блага мира я не променяю на их бездумное существование ни этого страдания, ни даже этого ужаса, ни даже нашей лжи, нашего эгоизма и нашей ненависти.

— Пожалуй, и я тоже, — прошептала леди Дрейпер и глубоко задумалась.

— После процесса, — продолжала Френсис, — нам по крайней мере стало ясно одно: право на звание человека не дается просто так. Честь именоваться человеком надо еще завоевать. И это звание приносит не только радость, но и горе. Завоевывается оно ценою слез. И тропи придется пролить еще немало слез и крови, пройти через раздоры и горькие испытания. Но теперь я знаю, знаю, знаю, что история человечества не сказка без конца и начала, рассказанная каким-то идиотом.

«Вот что я должна была сказать Дугу», — подумала Френсис. Она думала также о том, что чем более сомнительны доводы собеседника, тем становятся тебе яснее твои собственные.

— Нет, это полное поражение, — с горечью проговорил Дуг, отхлебнув глоток портвейна.

— В вас говорит непримиримость молодости, — улыбнулся сэр Артур. — Все или ничего, не так ли?

— Но то малое, что сделано, ничего не дает. Да и сделано-то отнюдь не из благородных побуждений! А это еще хуже, чем ничего.

— Нет. Дело сделано. И это главное… Вам представился прекрасный случай посмеяться надо мной, — добавил он, сдерживая насмешливую улыбку.

— Не понимаю почему?

— Вам бы следовало послушать мой спор с лордом-хранителем печати. Я говорил ему как раз обратное.

— Вы изменили свое мнение?

— Ничуть. И в этом-то самое забавное. С ним я рассуждаю, как вы. С вами — как он. Знаете, из всего этого можно извлечь весьма ценный урок.

— Интересно знать какой.

— Не помню уж, кому принадлежат эти слова, — сказал судья: — «Было бы слишком прекрасно умереть за абсолютно правое дело!» Но ведь на свете таких «абсолютно правых дел» не существует. Даже в наиболее правом деле справедливость

играет лишь второстепенную роль. Чтобы поддержать его, необходимы как раз те самые соображения, которые вы называете неблагородными. Почему это так, нам с вами отныне вполне понятно: человеческий удел двойствен в самой своей основе, не с нас эта двойственность началась, и мы постоянно пытаемся бороться против нее. В этой борьбе, даже в тех падениях и поражениях, без которых она немыслима, — величие человека.

— Что вы советуете мне теперь делать? — спросил его Дуглас.

— Ну, конечно, продолжать, старина, — ответил судья.

— Продолжать? Неужели, по-вашему, я должен убить еще одного тропеныша?

Бог мой! Конечно, нет! — расхохотался сэр Артур, утирая слезы, выступившие у него на глазах. Конечно же, нет! Я имел в виду вашу профессию, вы, надеюсь, помните, что вы как-никак писатель?

Он с улыбкой протянул кипу газет, в них синим карандашом были отмечены места, представляющие интерес для Дуга. Это были отклики на опубликованную в «Таймс» статью сэра Артура, комментирующую официально принятое в Соединенном Королевстве определение человеческой личности. Все газеты дружно нападали на данное определение. Но иного никто не предлагал. И точек зрения, с которых критиковался новый закон, было больше, чем летом цветов на лугу.

Один из французских парламентариев в своем интервью, данном корреспонденту газеты относительно нового закона, заявил, что он-де «слишком хорошо относится к своим британским коллегам, чтобы вообще распространяться на эту тему». Его ответ рассмешил Дуга.

— Ну и злобный тип! — произнес он. — Куда честнее прямо сказать, с чем он не согласен.

— Он, вероятно, не в состоянии этого сделать, — заметил судья.

— Почему же?

— Именно это я и пытаюсь объяснить в своей статье. Уже одно существование различных мнений ясно доказывает, что нам пока не дано знать истины (иначе не было бы поводов для разногласий), и все же, несмотря ни на что, мы стремимся найти эту истину (иначе о чем нам было бы спорить?). А ведь именно это в конечном счете и выражает закон при всей своей неполноте и двойственности. Стоит только начать спор, как наталкиваешься на неразрешимые противоречия.

— И вы думаете, ваш французский коллега понимает все это?

— Нет. Чаще всего, как вы сами убедитесь, разногласия вытекают из соображений чисто эмоционального характера, а иногда просто из предрассудков. Они, и это вполне закономерно, не опираются и не могут опираться на логические доводы. Но человеческий ум очень ловко обходит то, что его стесняет.

«…B свое время Маркс и Энгельс доказали, — прочитал Дуг в «Уэлш уоркер», — что человека от животного отличает его способность преобразовывать природу. Наши уважаемые парламентарии, которых трудно назвать коммунистами, потратили немало сил, чтобы в конце концов прийти, правда другим путем, к тому же самому выводу. Отдадим должное их доброй воле, но укажем по-дружески, что, приняв подобное определение, они открывают путь опасным заблуждениям».

Но и здесь тоже ничего не объясняется, — заметил Дуг.

«Само понятие религиозного духа, писал другой обозреватель, — взятое в широком смысле слова, может оказаться полезным и плодотворным. Но, коль скоро оно легло в основу закона, вынесенного политическим органом, оно не имеет в наших глазах никакого значения».

— Ну, это уж слишком! — вскричал Дуг. — Ведь нужно просто решить, достаточно ли полно это определение, справедливо оно или нет. Какое отношение к делу имеет то, от кого оно исходит?