Избранное
Шрифт:
— Катался в машине, прокатись и на одном колесике, супчик…
Кто-то запел про знаменитое яблочко, которое, раз укатившись, уже не возвращалось назад. Тот же слесарь сказал угрюмее и настойчивее:
— Садитесь, гражданин. Не силком же волочь! — и, насмешливо вытерши руки о рубаху, сделал попытку взять Ренне за рукав, а тот смятенно догадался, что это и есть то самое, горшее смерти.
— Я и сам — сам могу — сам… — отпихнул его руку Ренне и уже озирался, собираясь как бы бежать, но кольцо плотно обжимало его от стены к стене, и нигде не было спасительной щёлочки в этой хляби враждебных глаз.
Его втиснули в тачку и повезли; слесарь ожесточённо придерживал его за
— Везите, ровней, черти… ровней, — обмякшим голосом приказывал Ренне: он ещё приказывал.
Толпа увеличивалась; лица у всех были серьёзны, и можно было предположить в них раскаянье, что применили именно этот бескровный и потому неутоляющий гнева способ расплаты. Откуда-то в толпу протискалась жена Ренне; её не узнали, так как, полуслепая, она безвыходно сидела в отведённой им квартире. Спотыкаясь и наугад наклоняясь к мужу, она тормошила его ускользающее плечо:
— Филипп, скажи им… Филипп, этого же нет в твоём договоре! Филипп…
Но тот делал нетерпеливое лицо и шептал поблёкшими губами:
— Не мешай, дружок… не мешай.
Тогда она хваталась за соседей или умоляюще поглаживала руки двух бетонщиков, вёзших тачку, но безразличные их руки, окостеневшие от сознания долга, coxpaняли свою цементную холодность. К концу пути, что-то уразумев, она посмирнела и шла позади мужа с каким-то полувдовьим лицом; её не прогоняли. А впереди сотьстроевский милиционер предупредительно распахивал ворота.
…Увадьев, уезжавший в уком, вернулся только на следующий день, когда всё было кончено. Ему передали историю с инженером, и оттого, что до производственного совещания оставался целый час, он решил навестить Сузанну. Она писала какое-то письмо и закрыла его листом пропускной бумаги, когда вошёл Увадьев. Тот утомлённо опустился на кровать, расположенную у самой двери, и озабоченно пощёлкивал замочком портфеля. Сузанна привстала.
— Если вам не трудно, Иван Абрамыч, пересядьте на табурет. Я не люблю, когда сидят на кровати. Вон, рядом с Фаворовым…
Он только теперь заметил Фаворова, сидевшего в простенке с опущенным на руки лицом.
— Как съездили? — равнодушно осведомился Фаворов.
— Губком соглашается поддержать ходатайство Сотьстроя.
— А выйдет из этого что-нибудь? — спросила Сузанна.
Увадьев, ожидавший целого потока негодующих слов, взглянул на неё почти с укором:
— Боюсь, что придётся ехать самому… — Замочек перестал щёлкать, сломанный. — Чорт их знает, эти новые города. Приехал — поле, деревья растут, дома какие-то больничного типа. И очень глупо, потому что до крайности разумно. Спрашиваю: а где тут Усть-Кажуга? А вы, отвечают, в самом центре Усть-Кажуги! Очень смешно вышло… — Он говорил совсем не то, что думал, потому что смущался спокойствия Сузанны. — Слушайте-ка, я очень сожалею об этой истории… ну, вы понимаете? Хотя вряд ли я сумел бы помочь ему. Зачем, зачем ему понадобилось тащиться на эти похороны: ведь это демонстрация!.. и говорят, ещё на клиросе пел.
Она с досадой тряхнула головой:
— А, вы об этом!.. Этого надо было ждать от него. Кстати, он предлагал создать комиссию и ей показать расчёт запани. Они отказались…
— Они даже не захотели выслушать его! — резко вставил Фаворов.
— Да, он растерялся перед новым… и ему поздно было перестраивать себя. Крушение старой техники для инженера есть и крушение психики… — очень спокойно сказала Сузанна, а Увадьев только плечами пожал на эту неожиданную жёсткость.
— Да, он растерялся, — с облегчением согласился он. — Строительство очень
— Я не понимаю вашей дипломатии, Увадьев.
— Я хотел спросить, вы остаётесь?.. в связи со скандалом.
Она рисовала на бумаге то самое, о чём говорил Увадьев; путаные, кривые линии, сколько их ни было, сбегались в одну центральную отсутствующую точку.
— Я ведь самостоятельно заключала договор с Сотьстроем, правда?
— Он хочет сказать, что завтра они подкатят тачку и к вашим окнам! — совсем несдержанно бросил Фаворов.
Увадьев взглянул на него со строгим удивленьем; ему не понравился на этот раз Фаворов, которого впервые наблюдал таким. «Краснощёкий, с конфетной коробки красавец… пасмурной погоды не любит. Он думает, что ротой солдат можно было бы охранить её отца!» — усмехнулся он про себя, и вот уже не хотелось сдерживать неприязни к этому молодому инженеру.
— Ты любишь жить, Фаворов? — спросил он тихо, следуя извилистому течению мысли.
— …потому что принято бояться смерти. Но к чему это?
— А ты в тюрьме сидел?
Тот удивлённо подмигнул Сузанне, но та не приняла намёка.
— Нет, не довелось.
— А тифом болел?
— Нет.
— А стреляли в тебя?
— Нет… Кстати, почему вы зовёте меня на ты? Я, право, не заслуживаю этой чести!..
«Ты прав, брюнет!» — подумал Увадьев, поднимаясь уходить, и потянулся за портфелем. Вдруг он искривил губы:
— Где он сейчас, ваш отец?
— Я позвоню матери, если хотите… — Он не возражал, и она позвонила на коммутатор. — Мама?… Что отец, он вернулся домой?.. как, совсем? Слушай… а ты не боишься? — Она ещё постучала по рычагу, потом поло жила трубку. — Он не приходил домой.
— Что она ответила? — спросил Фаворов.
— Она сказала — глупый вопрос.
Перемолчав паузу, Увадьев сказал глухо:
— Я повторяю: строительство очень дорожит вами обоими. — И ушёл не прощаясь.
Ушёл он со скверным предчувствием ещё больших скандалов впереди, но за самого Ренне он был более чей спокоен: «Ерунда, я видел, с каким смаком он влезал однажды в трестовский автомобиль. Не решится, не посмеет… это прежде всего больно!» Пугало его и не предстоящее совещание, где ему нужно было доказать, что сокращение работ — вещь почти естественная в общем строительном размахе: там были только цифры, а цифрам не возражают! Тревожили те печальные возможности в будущем, когда внезапная тысяча безработных осадит биржу труда. «Надо ехать, надо добиваться увеличения сметы, надо реализовать внутренние ресурсы Сотьстроя, надо…» Но близилась осень, и рабочие штаты были везде заполнены; сокращённым посреди сезона податься становилось некуда. Выдача полуторамесячного заработка, на чём настаивал рабочком, затруднялась урезанной сметой… Оттого-то, желая смягчить напряжённость положения, Увадьев в речи своей на совещании смутно намекнул, что затруднения носят временный характер и что якобы приняты все меры к возобновлению работ.
Аудитория грозно безмолвствовала, когда Увадьев покидал трибуну. К столу президиума, точно притягиваемые магнитом, полетели хлопья записок. Все вопросы в них — сколько получал Ренне, какова стоимость унесённого леса, много ли сэкономят на сокращении — носили намеренно ядовитый оттенок; кто-то потребовал, чтобы исчисление велось не в рублях, а в пудах хлеба: так было понятней этим вчерашним мужикам. Никто не верил в случайность сотинского прорыва, с помощью которого, дескать, прикрывался прорыв более существенный. Увадьев снова выходил на трибуну, когда с балкона назвали имя Потёмкина; слово это и подожгло скопившееся отчаянье строителей.