Избранное
Шрифт:
8
Тетя Муся упросила врача увеличить дозу морфия. Две или три ночи прошли спокойней — и для бабушки, и для нас обоих. По утрам все смешивалось — боли, скопившиеся за ночь, впивались в тело с удесятеренной силой, остаточное действие морфия глушило разум, но временами сознанию возвращалась полная ясность, и это бывало похоже на то, как если бы в замороженном, заросшем инеем окне разогретый на окне пятак растопил небольшое отверстие, сквозь которое видно все — небо, солнечные полосы на снегу, детей, барахтающихся в пушистом сугробе... Мы говорили о разных разностях, перебирали вороха фотографий, вынутых из сундука, стоящего в прихожей. Бабушка помнила десятки, сотни лиц, мне совершенно незнакомых, но для нее и для тети Муси как бы живых, даже если они давно истлели в земле, стали прахом...
— Это Абраша-портной, —
— Ты ведь помнишь Абрашу-брючника? обращалась она к сестре. — Он еще сватался к Эстерке Сокольской, которую потом застрелили петлюровцы... А это Арончик, сын Яши-балагулы и Двойры, он умер в голодные годы от тифа... А это Додик Хейфец, смотрите, какой красавец... У него белые вырезали всю семью и он пошел в Красную Армию, был, говорят, большим командиром...
Они мелькали передо мной — красные командиры и портные-брючники, балагулы и переплетчики, чьи-то женихи и невесты, чьи-то соседи и родственники, сфотографированные в одиночку, парами, на многолюдных семейных праздниках, с закутанными в пеленки младенцами на руках, в местечковых картузах, в косоворотках, перехваченных в поясе крученым шелковым шнуром с кистями, в респектабельных «тройках» с заправленным под жилет галстуком, в длинных, до пола, ротондах, в капорах, напоминающих театральный реквизит... Вслушиваясь в их имена, произносимые бабушкой, я подумал вдруг, что имена эти носили они, не стыдясь их непохожести, режущего чужое ухо звучания... Имена патриархов Авраама, Аарона, Иакова... Пророчицы Деборы... Царя Давида, царицы Эсфири... Отчего же когда-то, мальчишкой, весь я пылал от стыда и ярости, когда меня дразнили на улице, окликая: «Эй, Абрам!.. Эй, Абрамчик!.. Эй, Абраша!..» А имя «Сарра», которое носила моя мать, — разве это не самое прекрасное в мире имя?.. А имя моей бабушки — Рахиль?..
В какой-то момент меня рассмешила нелепая мысль: родись в наше время праотец Авраам, он стал бы, возможно, Абрашей-брючником, Иаков-богоборец — балагулой, а царь Давид — командиром красноармейского полка... Но было не до смеха. Я видел, как мутная пленка боли понемногу затягивает бабушкины зрачки, как спотыкается, меркнет ее сознание. Но вдруг снова проступало — оттаивало круглое, с пятачок, отверстие в замороженном окне:
— Ты их забери... Забери с собой... Не выбрасывай... Я ведь их берегла, хранила... Столько лет... Не выбрасывай... Дочке покажешь...
Наверное, бабушка и тетя Муся были одними из последних на земле людей, кто знал запечатленных на фотографиях, кто помнил их имена, — что остается еще от человека, кроме имени, которое помнят или забывают, благословляют или проклинают?.. Что остается, кроме имени и фотографий, до которых спустя два, самое большее три поколения никому нет дела? И что стану делать я с этими патриархами-переплетчиками, царями-командирами, балагулами и пророчицами — что расскажу я о них своей дочери, если уже сейчас все перепуталось, перемешалось у меня в голове?..
В один из моментов недолгого просветления она посмотрела на меня проснувшимся взглядом и слабым, чуть слышным голосом проговорила:
— А шоколадка?.. Ты обещал...
9
На этот раз я вышел из дома с единственной целью... Ничто не могло мне помешать — ни базар, ни Феликс, который, кстати, уже плескался в Черном море где-то под Ялтой... Хватит, — сказал я себе, — сегодня без шоколадки я не вернусь.
Впрочем, шоколадка была для меня лишь отвлечением, разрядкой. Белые крылья смерти нависли надо мной, они опускались все ниже, со свистом рассекая воздух, как самолет, идущий на посадку, выбросив шасси. Что мог я сделать — перед неотвратимым?.. Я попытался не думать об этом, я думал о шоколадке, которую добуду — в единственном, как объяснили мне, на весь город магазине, где продается шоколад, единственном — по причине какого-то разлада с нашими братьями-африканцами...
Город изнемогал от зноя и духоты. Улицы превратились в пекло, асфальт плыл под ногами и прожигал подошвы насквозь. Стены каменных зданий, раскаленные солнцем, на расстоянии метра обдавали жаром. Я остановился выпить газировки. У вереницы автоматов толпились жаждущие. Наконец, когда подошла моя очередь, я взял стакан, облепленный изнутри серебристыми пузырьками, и отошел в тень.
Медленно, мелкими глотками,
— А я стою и думаю: заметит или не заметит?.. — нараспев проговорила она, обрадовано улыбаясь и не двигаясь — то ли ожидая, чтобы я подошел первым, то ли давая разглядеть себя всю.
— Вас нельзя не заметить, — сорвалось у меня, и я вспомнил, что ее зовут Лена.
— Ну прямо уж!.. — вспыхнула она и смутилась, порозовела. — Вы что это на меня так смотрите?..
— А нравится!.. — сказал я, не отводя взгляда. Сам не знаю, откуда взялся у меня этот пошловато-игривый тон.
Она, однако, приняла его.
— Ну, если так, тогда — смотрите, разрешаю... — По-цыгански передернув плечами, она, смеясь, протянула мне руку. При этом ей пришлось переложить стакан из-под газировки в другую руку, занятую сеткой, разбухшей от каких-то кульков, картошки, пучков редиски и лука. — Небось, удивляетесь: вот обжора!.. — качнула она сеткой, перехватив мой взгляд, — Это меня соседка попросила, бабка одна старенькая, в нашем подъезде живет...
— Давайте, помогу, — потянулся я к сетке.
— Да что вы!..
— А что тут такого — вы помогаете старушке, я — вам, то есть даже и не вам, а вашей старушке, так получается?.. И вовсе вы тут ни при чем и не имеете никакого права отказываться...
На виду у недоумевающих прохожих мы стояли друг против друга и, хохоча, боролись за обладание сеткой. Пальцы наши встретились, переплелись, она нечаянно корябнула меня острым ноготком, на запястье выступила капелька крови. Это все решило.
— Ладно уж, несите, раз вам так хочется, — виновато согласилась она. — Тут близко...
После всего, чем были для меня последние дни, меня странно будоражили переливчатый женский смех, озорные ямочки в уголках губ, родинка, дразняще мелькнувшая в ложбинке между грудей, за вырезом платья...
— То-то же, — сказал я, перехватывая, наконец, сетку. — Давно бы так. Пококетничали — и будет...
— А что же и не пококетничать одинокой-то женщине?..
Голос ее неожиданно прозвучал напряженно, глухо, и сказано это было так, что вся веселость Лены показалась мне вдруг напускной... Как это бывает со случайными спутниками, она рассказала мне в самолете свою историю — внезапная любовь, стремительное замужество после десятого класса, жизнь в отдаленном военном городке, унылый офицерский быт, погоня за звездочками, пьянство, сплетни, ревность, рукоприкладство... Все завершилось разводом, спором из-за ребенка, в который включились родители мужа, похитившие мальчика (именно эти слова и были употреблены: похищать, похитители...). Ее рассказ, смятение, доверчивость, с которой временами она прижималась к моему плечу, как бы ища опоры, возбуждали сочувствие, жалость. Но я слушал, не вникая в запутанные перипетии, уже зная, что у красивых блондинок с легко загорающимися глазами нередко возникают усложненные отношения с миром, драматические ситуации, реальные или воображаемые, — без этого жизнь для них теряет остроту, терпкость, делается пресной, бесцветной... Однако теперь я подумал, что это куда серьезней, и я не могу просто взять и оставить ее посреди улицы, с картошкой и луком, с начавшими копиться между пушистых ресниц поблескивающими на солнце слезинками.