Избранное

Герт Юрий Михайлович

Мы говорили о сообщении, опубликованном в тот день в газетах: арестованы врачи-отравители, в большинстве — с еврейскими фамилиями, упоминалось об иностранной разведке, международной еврейской буржуазно-националистической организации "Джойнт", об известном буржуазном националисте Михоэлсе... Верить или не верить тому, что написано? Тому, что врачи, профессора, цвет нашей медицины — отравили Жданова, Щербакова, хотели убить маршалов и генералов, у них лечившихся?.. Верить или не верить?..

Тут содержалось, как матрешка в матрешке, по крайней мере три вопроса: виновны ли врачи? Если виновны, то ложится ли груз их вины на весь еврейский народ? И если ложится, то что делать, как жить дальше — нам с Феликсом? Ведь выходит, и мы виновны в смертях и отравлениях? Виновны, поскольку — "тоже евреи". А значит уже потому — не такие, как все остальные наши студенты. Какие же мы?..

Сумбур у нас в головах был полнейший. Но не в нем было дело. Мы чувствовали себя раздавленными, отторженными. Заживо вмороженными в лед одиночества. Испакощенными. Облепленными вонючей грязью. Завтра придем в институт — и нас будут

обходить стороной, думать: "Эти — тоже... Как те..." Но мы-то здесь причем? Разве мы кого-то убили? Но кому это важно, убили или нет. Важно другое — мы тоже...

На другое утро, чуть не всю ночь прошагав по набережной — отчаянье жгло, клокотало в нас, не давая замерзнуть, — мы понуро волоклись в институт. Глаза мои были слепы от стыда, я не мог смотреть в лицо своим однокурсникам. Кем был я для них? Любые мои слова, независимо от их сути, могли выглядеть как маскировка... В любых словах, обращенных ко мне, чудился скрытый намек, упрек... И хотя не было случая, чтобы кто-то в самом деле в чем-нибудь меня осудил, упрекнул, хотя, напротив, я замечал и на всю жизнь запомнил скорее сочувственные, соболезнующие взгляды, - все равно: то отчаяние, бессилие отвергнуть вину без вины — оставило на душе шрам навсегда. Прикосновение к нему вызывает боль, которую трудно представить, не испытавши... Ее не испытывали мои товарищи по редакции. И не дай им бог ее испытать...

Спустя годы именно впечатления той морозной январской ночи легли в основание романа "Лабиринт". Он пролежал в моем столе 20 лет. Год назад я дал его прочесть Толмачеву. Он отверг публикацию романа в журнале, ничем не мотивировав отказ, хотя впоследствии, в порядке компенсации, что ли, согласился поддержать выход "Лабиринта" в издательстве: здесь он уже не нес за него особой ответственности, выступал одним из рецензентов... Что ж, и его я мог понять: ему тоже не доводилось пережить такой ночи...

С давней поры работы над романом у меня сохранились выписки, вырезки из газет. Близилось 13 января — славный юбилей: со времени "дела врачей" минуло ровно тридцать пять лет. Я отыскал в "архиве", сложенном на антресолях, старую папку, смахнул пыль, развязал шнурки...

"...Установлено, что все эти врачи-убийцы, ставшие извергами человеческого рода, растоптавшие священное знамя науки и осквернившие честь деятелей науки, состояли в наемных агентах у иностранной разведки. Большинство участников террористической группы (Вовси, Коган, Фельдман, Гринштейн, Этингер и др.) были связаны с международной еврейской буржуазно-националистической организацией "Джойнт", созданной американской разведкой якобы для оказания международной помощи евреям в других странах. На самом же деле эта организация проводит под руководством американской разведки широкую шпионскую террористическую и иную подрывную деятельность в ряде стран, в том числе и в Советском Союзе. Арестованный Вовси заявил следствию, что он получил директиву "об истреблении руководящих кадров СССР" из США от организации "Джойнт" через врача в Москве Шимелиовича и известного еврейского буржуазного националиста Михоэлса. Другие участники террористической группы (Виноградов, М.Б.Коган, Егоров) оказались давнишними агентами английской разведки".

Это выписка из сообщения ТАСС, опубликованного в газетах 13 января 1953 года. "Известия" в передовой за то же число писали:

"Действия извергов направлялись иностранными разведками. Большинство продали тело и душу филиалу американской разведки — международной еврейской буржуазнонационалистической организации "Джойнт". Полностью разоблачено отвратительное лицо этой грязной шпионской сионистской организации. Установлено, что профессиональные шпионы и убийцы из "Джойнт" использовали з качестве своих агентов растленных еврейских буржуазных националистов, которые проводят под руководством американской разведки широкую шпионскую,— террористическую и иную подрывную деятельность в ряде стран, в том числе и в Советском Союзе..."

Я читал, перечитывал содержимое снятой с антресолей папки. Коричневый туман обволакивал меня, застилал глаза. Так чувствуешь себя, когда самолет входит в полосу густых облаков, где ни верха, ни низа, нет ориентиров, не видно ничего, кроме белесой мути, и несмотря на вибрацию корпуса, на гудения мотора начинает казаться, что самолет завяз и висит в пространстве без движения, время замерло, застыло, перестало существовать...

31

В середине января Толмачев снова вручил мне "Вольный проезд" — с купюрами:

— Посмотри, мы тут кое-что подсократили.

— Зачем?.. Ты ведь знаешь мое мнение...

— Все равно посмотри.

Я принес рукопись домой, перечитал — и снова почувствовал недоумение: неужели Толмачев, Петров, Мироглов, Антонов на самом деле хотят это опубликовать?.. Не может быть! Или я сбрендил, перестал понимать азбучные истины...

32

Я решил показать "Вольный проезд" профессору Жовтису. Позвонил, договорились о встрече.

Все, что я знал об Александре Лазаревиче, характеризовало его как щепетильно честного, порой до излишних мелочей принципиального человека. Он с уважением относился к Толмачеву, в прошлом студенту, слушавшему его лекции по русскому фольклору в университете. Что же до меня, то мы с женой много лет были знакомы с Жовтисами — близко, домами. Но — "Платон мне друг, а истина..." Казалось, это изречение придумано как бы нарочно для Александра Лазаревича, и потому не на ком-то другом, а именно на нем я остановил свой выбор.

Но тут имелись еще кое-какие причины. Пока Александр Лазаревич читал привезенную мной рукопись, расположившись за столом,

заваленном книгами и типографской версткой, я вспоминал, как выглядела эта же комната с аквариумом и мирно пасущимися между зеленых водорослей рыбками, с картинами, беспорядочно, по студийному, развешенными по стенам, с вырезанной из дерева головой смеющегося старика-казаха в углу — подарком Исаака Иткинда, дружившего с Жовтисом, — как выглядела эта комната после обыска в 1971 году... Что искали те, кому была поручена забота о безопасности народа и государства? Пулеметы? Холодное оружие? Радиостанцию, заброшенную ЦРУ?.. Искали "Раковый корпус" Солженицына и пленки с песнями Галича. "Раковый корпус" обнаружить не удалось, его у Жовтиса не было, а Галич отыскался, Жовтис его и не прятал, поскольку Александр Аркадьевич, заезжая в Алма-Ату в конце шестидесятых, до и во время уже начавшихся гонений, хаживал к Жовтисам, как делал это и Юрий Осипович Домбровский, и московский переводчик Анатолий Сендык, и многие другие столь же подозрительные с точки зрения КГБ люди... Галич же не только хаживал, но и пел, а Жовтис записывал на магнитофон его хрипловатый голос, записывал неумело, по-любительски, и потом, как бы сохраняя живое тепло и радость, и острую грусть дружеских тех вечеров, голос Галича звучал иногда здесь для тесного дружеского круга... Искали "самиздатовского" Солженицына, искали пленки с Галичем, а в Павлодаре готовилось шоу в стиле блаженной памяти пятидесятых годов: находился под следствием, а затем предстал перед судом Шафер, преподаватель местного пединститута, за ужасающее злодеяние — обнаруженный при обыске румынский журнал со статьей об Израиле ("сионистская пропаганда!"), за ходившего по рукам Солженицына ("антисоветская агитация!")... Шафера я никогда не видел, но по рассказам рисовался он мне типичным идеалистом-шестидесятником, романтиком-книгочеем, из тех говорунов, которые до смерти любили за полночь ораторствовать на кухне, а при случае и в более широкой аудитории, порою же, оглядевшись по сторонам и не обнаружив на ту минуту поблизости явного сексота, бросить вольное-крамольное словцо... Все мы, "дети двадцатого съезда", в большей или меньшей степени были такими. Но не всех КГБ, возглавляемый в ту пору Андроповым, приглашал на первые роли. Шафер занял место в цепочке, начатой Даниэлем и Синявским. На следствии, будучи отнюдь не заговорщиком и конспиратором, а обыкновенным размазней-интеллигентом (опять-таки — как все мы!..), он что-то сболтнул в растерянности о том, откуда у него взялся отпечатанный под копирку Солженицын и у кого находится второй или третий экземпляр... Дальнейшие розыски привели "компетентные органы" к Ефиму Иосифовичу Ландау и уже описанному финалу, другие нити тянулись к столь же грозной "агентуре", в том числе — к Жовтису. Я помнил эту комнату после обыска: так же, как сейчас, плавали в аквариуме рыбки, блаженно улыбался иткиндовский аксакал, а в ящике, из которого шел дурной запах, резвились хомячки — тогдашнее увлечение Жовтиса, но все остальное было как бы сдвинуто с привычного места, среди книг, на стеллажах и в шкафах царил полнейший раскардаш, и мы с женой, приехав по звонку Александра Лазаревича, удалясь подальше от телефона, туда, где всего безопасней — на кухню, обсуждали с Жовтисами ситуацию: как вести себя и что отвечать на допросах, как разговаривать с университетской администрацией, которая, разумеется, обязана выразить свое отношение к преподавателю, воспитателю студенчества и т.д. и т.п., оказавшемуся... Надо заметить, и Александр Лазаревич, маленький, сердитый, стремительный в движениях, похожий в своих круглых очках и с реденькими, дыбом стоящими волосами на взъерошенного птенца, и Галина Евгеньевна, его жена, статная, картинно-красивая, с классическими чертами холодноватого, спокойного лица, держались безукоризненно. Деловито. Было решено, что моя жена, которая вот-вот уезжала в командировку в Москву, встретится с Галичем, расскажет, как у нас преследуют за его песни, формально никем не объявленные противозаконными... Это во-первых. А во-вторых — обратится в приемную ЦК КПСС... Мы выглядели — в собственных глазах — многоопытными, знающими толк в правозащитных делах людьми. Но Галич, с которым неделю спустя встретилась моя жена (на улице, где-то поблизости от Площади Революции: "Дома у меня все прослушивается", — объяснил он), сообщил ей, что недавно одна из почитательниц его песен получила за них в Одессе три года, что происходящее в Алма-Ате — в порядке вещей, а ЦК КПСС... Навряд ли стоит туда обращаться...

Ландау покончил с собой. Шаферу дали срок — по-моему, он отбыл в заключении полтора года, Жовтиса выставили из университета, к преподавательской работе он вернулся только спустя восемь лет... И вот теперь, на третьем году перестройки, я сидел у него дома, дожидаясь, когда он прочтет рукопись и выскажет свое мнение.

Теперь уже не у него — у меня возникла "ситуация". Совершенно не похожая на ту, пятнадцатилетней давности... Но тоже по-своему сложная. И вопрос, проклятый и неизбежный вопрос "что делать?" — стоял теперь передо мной.

33

Именно этот вопрос привел меня к Жовтису. Что до "мнения", то в нем я не сомневался. Поскольку, будучи душеприказчиком А. Б. Никольской, это он предложил нашему журналу ее не опубликованную при жизни повесть "Передай дальше!", имевшую затем серьезный, на всю страну, успех — и не только по причине "лагерной темы"... И это он глубоко возмущен был антисемитскими мыслями прежде высоко ценимого им Астафьева — в переписке с Эйдельманом. И это он обратился с письмом к Даниилу Гранину, доказывая, что никакими нравственными доводами нельзя оправдать пребывание Зубра — Тимофеева-Ресовского в фашистской Германии, его работу в научном, далеко не безразличном для Гитлера институте. И он же, наконец, за день или два до того, позвонил мне по поводу статьи в "Комсомольской правде", где мимоходом, среди прочих неформалов, помянуты были "наци":