Избранное
Шрифт:
Был у нас в шестой автоколонне многодетный мужик, решивший порвать узы. А суд не разводит. Тогда мужик открывает портфель и ставит перед судьями баночки, вроде тех, что сдают в поликлинику на анализы. Мол, пробуйте. В первом сосуде щи — кишку полощи, во втором гуляш — собаке отдашь, в третьем, извините за выражение, компот из сухофруктов. Можно жить с такой женой? Судьи вкусили. А что, говорят, съедобно. И не развели. До сих пор живет. Ну?
В тамбуре пара голосов додумалась скрасить нашу поездку — арию хором запели. Штука классическая,
— Господи, хотя бы перешли на песни советских композиторов, — вздохнула женщина с ребенком.
— Мам, какая станция?
— Дедово.
— А кто тут живет?
— Деды и живут, — подсказал я, поскольку мамаша с ответом затруднилась…
Работал у нас один слесарь по ходовой части — большой был ходок по бабам. Ну и на этой почве семья забурилась в кювет. Женка указала ему на дверь. А при прощании сказанула что-то обидное. От всего этого слесарь не стерпел да и хлестанул ее по личику. Тут жена рыдать, а он стоит как в мазут опущенный. И сказал ей от всего сердца: «Вот теперь я буду любить тебя всю жизнь». Поскольку жалость у него прорезалась, а любовь без жалости — что дерево без сердцевины. И до сих пор живут. Ну?
Народу еще поднахлынуло, хотя и некуда, — будь тут вместо людей спички, самовозгорелись бы. Многие и сесть не смогли.
— Мам, а что будут делать, которые остались?
— Другой поезд ждать.
— А другой поезд скоро?
— Нет, не скоро.
— А что им тогда делать?
— Другой поезд ждать.
— Да они эскимо купят и будут себе посасывать, — я потрепал его кудлатую головенку.
Ему года четыре. Не человек, а пупсик. С другой стороны, сколько людей едет в поезде? Больше тыщи. И не одного ведь не скребануло по душе: каково-то оставшимся и что они станут делать — домой ли вернутся, пешком ли пойдут, или мороженым погреются?
— А эта какая станция? — спросил пупсик уже у меня.
— Пятаково.
— А тут кто живет?
— Да уж известно — пятаки.
— Не люди?
— Люди, только у них носы пятачками…
Между прочим, Матвеич-плотник тоже жену покидал. Уже скарб уложил, и резные фигурки свои сгреб, и руку супруге пожал… А она возьми да и спроси, что, мол, ей теперь делать с бутылкой, которую купила на всякий случай. Матвеич в лице переменился, скарб развязал и до сих пор живет. Ну?
— Дядя, а это какая станция?
— Станция Меловая.
— Кто тут живет?
— Так ведь люди, — попробовал я открутиться.
— А какие люди?
— Которые в мелу перепачканы. Но они чистятся, учти…
После войны был у меня дружок. И он хорош, и она пригожа, а разошлись. Одни после развода дичают, а другие скучают. Поскольку их интересы теперь не перекрещивались ни в зарплате, ни в жилплощади, ни в каких других подозрениях, то глядели они друг на друга спокойно. А поскольку стали они людьми чужими, то стали взаимно вежливы. Ну и позвонят друг другу, помогут, советами обменяются, а то и пообедают…
— Дядя, дядя, какая станция?
— Светланово.
— А тут кто живет?
— Видать, светлые люди.
— А почему они светлые?
— Умываются с мылом…
Знавал я одного такелажника, парня шалавистого. Есть такие головы пустые, кулаки крутые. Бросился он выпимши на женку со словами: «Молись, сейчас убью!» А в руке, само собой, ножичек убедительный. Ну, она в крик, прибежали соседи, милиция тут, протокол… Хоть и не ударил, а покушение налицо. Пал он жене в ноги — мол, прости. И пошла она к прокурору с заявлением: «Молись, сейчас убью!» муж не кричал. Он лишь громко спросил: «Молилась ли ты на ночь, Дездемона?» До сих пор живут. Ну?
— Дядя, а это какая?
— Станция Задни.
— А кто тут живет?
— За… Да никто не живет, станция-то маленькая.
— Вова, хватит к дяде приставать. На вот твою трубу.
Небольшая, вроде пионерского горна. Вовка надулся, как хорошая автокамера, и дуднул. Только звука не выскочило. Он дул, пока не посинел. Тогда мамаша эту трубу обстучала со всех сторон, после чего она перешла ко мне. Я игрушку и так, и этак, и даже дул в нее с обратной стороны.
— Вовк, придется списать — отдуделась.
Пупсик глянул на меня, как на чучелу, да и заревел.
Мамаша и по голове его гладит, и уговаривает — плачет ручьем. Меня любые слезы цепенят, а уж детские-то…
— Вовка, да ты спятил! Из-за такой хреновины рыдать… Знаешь, какая у меня была труба в твоем возрасте? Она ревела, из ноздрей у меня огонь, из ушей дым! И потерял. Ну ее в болото.
Вижу, пацан еще всхлипывает, но уже прислушивается.
— А стал постарше, залез в огород. Меня кобель так отделал под декольте — живого места не было.
— А кто такой кобель? — увлекся Вовка.
— Собака мужеского пола. А в войну меня трепало и месило, как грязь дорожную…
— Дядя, а вы стреляли?
— А то. Если хочешь знать, от меня сын ушел…
— Без мамы?
— Без мамы, но с женой. Меня, Вовка, из бригады турнули…
— Турнули?
— Иначе не назовешь. И я, лысый пузырь, от жены ушел, то есть от своей Марии…
— Дядя, не плачь.
— Гражданин, успокойтесь, — уже мама вмешалась.
Кому они? Мне, что ли? Да последний раз я плакал в сорок пятом — от радости.
1
Деревня Тихая Варежка как бы бежит с пригорка и окунается в озеро. Не совсем она тихая и уже не варежка, а, как говорят, деревня поселкового типа или поселок деревенского вида. Теперь она при поросячьем совхозе «Заря», чьи комплексы в трех километрах. И столько там этих хрюшек, что при ветерке их свинский запах долетает до Варежки. Гляжу я с крутого берега на деревеньку, и сердце мое грустью ширится. Дома крашеные, избы темные, огороды зеленые, сады еще прозрачные…