Избранное

Куранов Юрий Николаевич

И вот темно, уютно, за окном только звезды. И хочется есть.

Енька встал и съел свой ужин. Он подошел к окну, чуть приоткрыл его, и потек холодный ночной воздух.

Больные спят по всем палатам. Где-то лает собака. Не спит, наверное, только дежурная сестра, молодая, низенькая, быстрая и необыкновенно смешливая женщина. Она не даст микстуры и не поставит градусника, чтобы не пошутить. Она, наверное, сидит у себя в приемной комнате и вяжет кружева. А Гера спит, и снятся ей стихи.

Что-то гремит по улице. Какая-то телега едет по селу. Неторопливая

телега среди ночи. Видно, кто-то едет с поля. А вон ее уже, и видно. Сидят в телеге двое. Вернее, один сидит, а другой лежит и только поднял голову.

Телега поравнялась с больницей и свернула к подъезду. Но к подъезду не приблизилась, а остановилась, скрипнув оглоблями. Торопливо из телеги вылезла небольшая сутулая старушка в платке и в полупальто. Она обошла телегу и что-то шепотом сказала лежащему. Лежащий привстал, сутулая женщина помогла ему выбраться и спуститься на землю. Человек спустился на землю, ноги его подкашивались. Старуха поддержала его и повела к подъезду. Человек ступал тяжело, точно пьяный. Это ступала женщина, без платка, в фуфайке и в сапогах. Старуха подвела ее к подъезду и посадила на лавку. Старуха что-то долго и тревожно шептала, просила о чем-то. Женщина кивала головой. Старуха перекрестила женщину и поторопилась к телеге мелкими шагами. Она села в телегу, завернула коня и уехала, шибко гремя колесами.

Женщина посидела, уперлась в лавку руками и хотела встать. Но не смогла. Тогда она легла на лавку и поджала ноги.

Енька прикрыл окно и на цыпочках вышел из палаты. Старуха лежала в темноте на своей кровати возле стены, одна рука ее была поднята и застыла в воздухе. «Умерла, что ли? — подумал Енька. — Уж хоть бы умерла. Чего ей мучиться». Он осторожно прошел мимо. Старуха, не шевеля рукой и не поворачивая головы, сказала: «Пить». Енька прошмыгнул в приемную.

В приемной горел свет, но сестры не было. Только на столе возле телефона лежали недовязанные кружева.

Но в кубовой комнате слышался шум воды, из-под двери бил свет. Енька открыл дверь. Медный титаник в углу сверкал при электрическом свете и шипел паром. Рядом с титаником под душем стояла женщина и терла мочалкой живот.

Енька узнал сестру. Сестра была вся красная. Она подняла голову и сквозь воду посмотрела на дверь. Енька побежал на второй этаж к дежурному врачу. Сегодня дежурная как раз та врачиха, что лечит его и обещала выписать.

Он поднялся по темной лестнице и вошел в коридор. Справа кто-то сидел на подоконнике. Енька увидел, что это Гера. Она сидела в больничном халате и смотрела в небо сквозь раскрытое окно. Енька хотел позвать ее, но Гера обернулась сама. Она посмотрела на Еньку отсутствующим взглядом и не узнала его.

Енька попятился и пошел к врачихе. Он приоткрыл дверь и заглянул в кабинет. Возле стола, боком к Еньке, сидел на табуретке главный врач. Позади него стояла врачиха, положив ему руки на голову и перебирая волосы. Она стояла с закрытыми глазами.

Енька спустился в подъезд и вышел на улицу. Он приблизился к лавке и посмотрел на человека, лежащего скорчившись. Он присмотрелся

в темноте и с удивлением сказал:

— Калина?

— Я, — сказала Калина, — Зови кого-нибудь. Сама не дойду.

— Сейчас, — сказал Енька. — Я их кого-нибудь позову все-таки.

— Постой, — сказала Калина. — Ты видел, что ли?

— Видел.

— Старуха-то, стервочка, и говорила, что кто-то в окошке есть. Никому не болтай.

— Ладно.

— Да. Вот что. Мать вчера к тебе собиралась. Не была?

— Нет.

— Ты выписывайся.

— А чего?

— Ничего. В поле весь белый день, а огород убирать некому. По ночам роется. Тебя жалеет, а сама дохнет.

— Я и так, — сказал Енька.

— Ну иди зови, а то умру, — сказала Калина.

Енька взбежал в коридор, направился к кубовой. Он постучал, никто не отозвался. Тогда он распахнул дверь. Сестра стояла возле титаника и надевала халат.

— Ай да парень, — сказала сестра, взглянув на Еньку, и улыбнулась.

Она застегнула халат на две пуговицы и подняла со спины мокрые волосы.

— Скорей, — сказал Енька.

— Чего тебе, скороспешка? — опять улыбнулась сестра, обматывая длинные желтые волосы вокруг головы, поверх горячего веселого лица.

— Там человек на лавке, — тихо сказал Енька. — Умрет, поди.

11

Люблю грозу в начале мая, Когда весенний первый гром, Как бы резвяся и играя, Грохочет в небе голубом…

— Так я же знаю это стихотворение, — сказал Енька снизу, из сада.

— Нет, вы не знаете его, — сказала Гера сверху, из окна.

Она свесилась через подоконник, смотрела невесело, и видно было, что эту ночь она тоже не спала. Она прочла вторую строфу этого стихотворения.

— Знаю, — сказал Енька из сада.

— Не знаете, — сказала Гера из окна. И прочла строфу третью.

— Вот и знаю. Мы его в школе учили.

— Вы учили только то, что я вам прочла. А последняя строфа там опущена. Но без нее нет стихотворения. Вот послушайте:

Ты скажешь, ветреная Геба, Кормя Зевесова орла, Громокипящий кубок с неба, Смеясь, на землю пролила.

Енька молчал.

— Ну и вот. Ведь так? — сказала Гера.

— А кто такая Геба? — сказал Енька.

— Геба — это юная богиня. У Зевса есть орел. И вот этого орла она обычно кормит напитком богов — нектаром и амброзией. Это — напиток бессмертия и молодости. Представляете, сидит Зевс в своем сиянии на Олимпе, высоко над облаками. Рядом Геба. У Зевса в руках молнии. А она веселая и беспечная, как все молодые люди. Она, нечаянно или нарочно, пролила кубок. И смеется. А напиток льется на людей, на поля — растут травы, зеленеет лес и молодеют от этого люди. Прекрасно?