Избранное
Шрифт:
У нэпманов оказалось до чрезвычайности хорошо. Чай, лимон, печенье, горничная, всюду пахнет духами, серебряные ложки (примечание для испуганного иностранца: платоническое удовольствие), на пианино дочь играет «Молитву девы», диван, «не хотите ли со сливками», никто стихов не читает и т. д.
Единственное неудобство: в зеркальных отражениях маленькая дырка на твоих штанах превращается в дырищу величиной с чайное блюдечко и приходится прикрывать ее ладонью, а чай мешать левой рукой. А хозяйка, очаровательно улыбаясь, говорит:
– Вы очень милый и интересный,
После этого «заодно» я подавился чаем, и золотушная «Молитва девы» показалась мне данс-макабром [5] .
Но прозвучал звонок и спас меня.
Вошел некто, перед которым все побледнело и даже серебряные ложки съежились и сделались похожими на подержанное фражэ.
На пальце у вошедшего сидело что-то напоминающее крест на храме Христа Спасителя на закате.
5
пляской смерти (от фр. dance macabre).
– Каратов девяносто… Не иначе как он его с короны снял, – шепнул мне мой сосед – поэт, человек, воспевающий в стихах драгоценные камни, но, по своей жестокой бедности, не имеющий понятия о том, что такое карат.
По камню, от которого сыпались во все стороны разноцветные лучи, по тому, как на плечах у толстой жены вошедшего сидел рыжий палантин, по тому, как у вошедшего юрко бегали глаза, я догадался, что передо мной всем нэпманам – нэпман, да еще, вероятно, из треста.
Хозяйка вспыхнула, заулыбалась золотыми коронками, кинулась навстречу, что-то восклицая, и прервалась «Молитва девы» на самом интересном месте.
Затем началось оживленное чаепитие, причем нэпман был в центре внимания.
Я почему-то обиделся (ну что ж из того, что он нэпман? Я разве не человек?) и решил завязать разговор. И завязал его удачно.
– Сколько вы получаете жалования? – спросил я у обладателя сокровища.
Тут же с двух сторон под столом мне наступили на ноги. На правой ноге я ощутил сапог поэта (кривой стоптанный каблук), на левой – ногу хозяйки (французский острый каблук).
Но богач не обиделся. Напротив, мой вопрос ему польстил почему-то.
Он остановил на мне глаза на секунду, причем тут только я разглядел, что они похожи на две десятки одесской работы.
– М… м… как вам сказать… Э… пустяки. Два, три миллиарда, – ответил он, посылая мне с пальца снопы света.
– А сколько стоит ваше бри… – начал я и взвизгнул от боли…
– …бритье?! – выкрикнул я, не помня себя, вместо «бриллиантовое кольцо».
– Бритье стоит 20 лимонов, – изумленно ответил нэпман, а хозяйка сделала ему глазами: «Не обращайте внимания. Он идиот».
И мгновенно меня сняли с репертуара. Защебетала хозяйка, но благодаря моему блестящему почину разговор так и увяз в лимонном болоте.
Во-первых, поэт всплеснул руками и простонал:
– 20 лимонов! Ай, яй, яй! (Он брился последний раз в июне.)
Во-вторых,
Нэпман понял, что он находится в компании денежных младенцев, и решил поставить нас на место.
– Приходит ко мне в трест неизвестный человек, – начал он, поблескивая черными глазами, – и говорит: возьму у вас товару на 200 миллиардов. Плачу векселями. Позвольте, – отвечаю я, – вы – лицо частное… э… какая же гарантия, что ваши уважаемые векселя… А, пожалуйста, – отвечает тот. И вынул книжку своего текущего счета. И как вы думаете, – нэпман победоносно обвел глазами сидящих за столом, – сколько у него оказалось на казенном счету?
– 300 миллиардов? – крикнул поэт (этот проклятый санкюлот не держал в руках больше 50 лимонов).
– 800, – сказала хозяйка.
– 940, – робко пискнул я, убрав ноги под стол.
Нэпман артистически выждал паузу и сказал:
– Тридцать три триллиона.
Тут я упал в обморок и, что было дальше, не знаю.
Примечание для иностранцев: триллионом в московских трестах называют тысячу миллиардов. 33 триллиона пишут так:
33 000 000 000 000.
Опера Зимина. «Гугеноты». Совершенно такие же, как «Гугеноты» 1893 г., «Гугеноты» 1903 г., 1913 г., наконец, и 1923 г.!
Как раз с 1913 г. я и не видел этих «Гугенотов». Первое впечатление – ошалеваешь. Две витых зеленых колонны и бесконечное количество голубоватых ляжек в трико. Затем тенор начинает петь такое, что сразу мучительно хочется в буфет и:
– Гражданин услужающий, пива! («Человеков» в Москве еще нет.)
В ушах ляпает громовое «пиф-паф!!» Марселя, а в мозгу вопрос:
«Должно быть, это действительно прекрасно, ежели последние бурные годы не вытерли этих гугенотов вон из театра, окрашенного в какие-то жабьи тона».
Куда там вытерли! В партере, в ложах, в ярусах ни клочка места. Взоры сосредоточены на желтых сапогах Марселя. И Марсель, посылая партеру сердитые взгляды, угрожает:
Пощады не ждите, Она не прид-е-е-т…Рокочущие низы.
Солисты, посинев под гримом, прорезывают гремящую массу хора и медных. Ползет занавес. Свет. Сразу хочется бутербродов и курить. Первое – невозможно, ибо для того, чтобы есть бутерброды, нужно зарабатывать миллиардов десять в месяц, второе – мыслимо.
У вешалок сквозняк, дымовая завеса. В фойе – шаркание, гул, пахнет дешевыми духами. Зеленейшая тоска после папиросы.
Все по-прежнему, как было пятьсот лет назад. За исключением, пожалуй, костюмов. Пиджачки сомнительные, френчи вытертые.
«Ишь ты, – подумал я, наблюдая, – публика та, да не та…»
И только что подумал, как увидал у входа в партер человека. Он был во фраке! Все, честь честью, было на месте. Ослепительный пластрон, давно заутюженные брюки, лакированные туфли и, наконец, сам фрак!