Избранное
Шрифт:
…Вспоминаю тебя с фотоаппаратом. Сколько снимков. Сколько негативов! Ты их, наверное, никогда не напечатаешь все.
Вспоминаю тебя на Чистом.
— Гока, остановись и погляди на облака над озером!
Вспоминаю тебя на бекасиных болотах.
— Гока, ты видишь, кочка похожа на Голову из «Руслана и Людмилы»?
А твое обучение Эры! Ты научил меня понимать охоту. Благодаря тебе я полюбил родную природу… Если б можно было вернуть прожитое!
Предложи мне кто-нибудь одну весну с тобой и после нее — ничего, я соглашусь. Только бы одну весну. Ты и я… все перечувствовать,
А сейчас огромный город, поражающий своей красотой, творениями Растрелли, но все-таки давящий камнем, бетоном, асфальтом…
Я иногда захожу в охотничьи магазины. Слушаю разговоры охотников…
У меня усилились боли в голове. Часто я очень плохо вижу.
Желаю тебе бодрости и здоровья.
Твой сын Игорь.
P. S. Да, ты помнишь, я писал тебе о разведчике Маскаеве? Он жив! Я читал о нем в газете. Хочу написать ему.
А еще, знаешь… Переслали мне последнюю записку Нади. Последнюю перед отъездом в школу радистов. Всего девять слов. «Князь Игорь, родной! Я всегда-всегда любила тебя! Журавлик». Вот так — мы все в эти годы любили, но, значит, любили и нас… Журавлик, Журавлик…
9 ноября 46-го
Давно не писал…
Не знаю, с чего начать тебе это письмо, папа.
Нынешней весной два месяца отлежал в госпитале. Опять открывалась рана. Да еще, говорят, спятил…
Прошел медкомиссию, признали негодным к военной службе.
В конце июня был четыре дня в Тамбове.
28 августа демобилизован.
Теперь я не у дел.
С 9 по 30 сентября был в Тамбове.
Что написать о нем? Вторая Эра стала большая. Красивый щенок, складываются красивые формы. Но что из нее будет, трудно сказать. С ней некому заниматься.
Павел Иванович, видимо, писал тебе, что охоты были бедны. Брал и я в руки «Александра Петровича» — не тот он стал, запущен. Да и я не тот стал…
И все же, наслушавшись разговоров о «нету дичи», без надежды пошел я 12 сентября на лесные озера. И правда, утки было мало. Первый же поднятый чирок был бит. И недалеко, шагах в пятнадцати, но я не нашел его. Больше не в кого было выстрелить.
На вечерней заре налетела стайка чирят. Выбил трех.
Затем налетели три материка. Взял одного. Это было над Карасевом. Вот и вся охота.
Следующий весь день пролежал дома. Сказалось, наверное, напряжение стрельбы. Сильно болела голова. Глаза запеленало. В полдень уснул. И снится — вроде в бою, на меня прет немец, вскидываю не автомат, а ружье почему-то и вместо врага своего вижу перед стволом… себя. Понимаешь, сам в себя стреляю. И просыпаюсь. Сердце как не выскочит…
Слишком часто донимает меня все это. Дня два не находил себе места.
22-го рано снова пришел в лес. Первым прошел осиновые полоски. Ничего нет. Около узкоколейки поднялся вне выстрела один долгоносик. Позже поднялся еще один и улетел.
Взбираясь выше по узкоколейке, увидел трех тетеревов на соснах. Подходил осторожно и прозевал вальдшнепа.
В сухом осиновом болоте нет ни грибов, ни вальдшнепов. Около него, в березняке, поднялся вальдшнеп и пошел на угон. Конечно, упал. Взял я его и пошел к широкой просеке.
Стреляют в лесу мало. Кому стрелять?.. Случайно я встретил на улице одноклассницу. Надину подругу. Помнишь, когда я лежал с воспалением легких, в восьмом классе, меня проведывала смешливая веснушчатая девчонка?.. Она рассказала. Из ребят нашего класса пока живы я и еще один парень. Одиннадцати хлопцев — они все были старше нас на год — нет. Кто — под Сталинградом, кто — на Курской… А кто — неизвестно где…
Я вспомнил в лесу про ребят и пошел домой. Один вышел к узкоколейке. Чувствовал себя плохо.
Вечером выступал в своей школе. Попросила Нина Тимофеевна, бывшая наша классная руководительница. Ты ее должен помнить — она преподавала литературу и русский язык, высокая белокурая женщина, у нее своеобразная манера ходить — немножко вытягивать шею в такт шагам… Сдала она. Виски засеребрились. Муж ее (помнишь летчика при последнем до войны отстреле лосей?) был сбит, тяжело ранен и умер в госпитале.
Знаешь, мне показалось, что я почувствовал ровесницу в Нине Тимофеевне. И она вела себя со мной, как с равным… В глазах школьников я был, конечно, герой, они долго не отпускали меня. Видел бы ты ребят!.. Я узнавал в них недавнего себя, наивного и чистого. И думал: хорошо, что мы в школе именно такие — наивные и чистые. И знал, предельно ясно знал, что так надо — я попаду на фронт.
29-го собирался с Павлом Ивановичем снова на охоту. Зашел к нему в 6 утра. Но он не пошел. Был дождь. Я все же решил идти.
Это последняя охота.
Назавтра надо было уезжать.
В Ленинграде мне рекомендовали одного крупного врача. Надеюсь, он установит точный диагноз и поможет.
Вот еще найти бы такую работу, чтоб было побольше свободного времени! Устроюсь и начну писать. Кажется, пора начинать.
Словом, на сей раз мне хотелось поскорее уехать…
Дождь сыпал беспощадно. Я обошел все лучшие места. Но ничего не поднял. Вымок до нитки. Дай, думаю, спущусь в низа, меньше вымокну.
Прошел просекой на Тулиновские бугры. Иду тихонько, и вот впереди, шагах в двадцати, на просеку выходит лось, огромный рогач концов на восемь.
Я оторопел и остановился. Долго так стояли — смотрели друг на друга. Он как ручной. Потом я крикнул, махнул рукой, и он пошел вдоль просеки, положив рога на спину. У меня было такое радостное состояние, как будто я встретил хорошего человека.
Спускаясь с бугров, оврагом, на краю его поднял неожиданно вальдшнепа. Правым мажу, но левым поправился и далеко уже достал. Через несколько шагов со дна оврага поднимается еще один и не успевает пролететь и двух шагов…
Вышел из лесу, миновал Ченки, и вот — Канава. Ее не узнать. Задичала. Сразу же поднялась курочка. Сгоряча убил. Бекас начал попадаться только в самом углу Канавы. Поднял штук двенадцать, пять убил. С этим вернулся домой.