Избранное
Шрифт:
Кондо услышал гибкий голос своего помощника. Цуда мастерски вел картину. Он подражал то резким, возбужденным голосам кредиторов, то высокому женскому голосу, то трагическому шепоту Кобэя-отца. Наконец, на высокой, скорбной ноте он закончил объяснения мелодрамы. В зале зажгли свет, и Кондо увидел квадратную голову Цуда.
Помрежу не нужно было рассказывать о встрече с чиновником. Взглянув в лицо Кондо, он только чмокнул губами и, подражая монотонному голосу цензора, спросил:
— Господин Кондо, когда же вы наконец кончите ставить безнравственные
Это было сказано так удачно, что Кондо, не выдержав, улыбнулся.
Переговариваясь, они спустились к порту и подошли к цинковому пакгаузу, за который театр с трудом выплачивал триста иен в месяц.
Недавно тут штабелями лежали мешки, поэтому душный, горьковатый запах бобов еще пропитывал воздух; и отощавшие рыжие крысы жрали по ночам реквизит.
Кондо подоспел к началу репетиции. Труппа была в сборе, и, как всегда перед началом репетиции, в театре шел жестокий спор. Гример и декоратор Сугамо, благоговеющий перед театром Кабуки, отбивался от молодого коммуниста-шофера Томитяна, громящего консервативность великих актерских династий.
Рядом с ними на железной бочке сидел Такаги, студент философского отделения и автор трех пьес. Он отпускал длинные волосы и демонстративно носил черную косоворотку — признак крайней революционной непримиримости. При всем том он был страшным путаником, и Кондо не раз шутя замечал, что косоворотка Такаги сшита из лоскутков анархистских убеждений.
Недавно Такаги слышал лекцию о русском театре и теперь все время вставлял реплики, подбодряя Томитяна:
— Со-одес…
Но самый жаркий спор шел между Ито и Хамигура. Один из них должен был играть в новой пьесе роль банкира. Но ни Ито, ни Хамигура не соглашались взять эту презренную роль. Обоим хотелось играть Харуно — насмешливого, неуловимого для полиции, волнующего зал подпольщика Харуно.
Парни спорили так долго, что к приходу Кондо и Цуда успели охрипнуть. Теперь маленький Ито упавшим, осипшим голосом уговаривал противника:
— Помнишь, я в прошлый раз играл стражника… Скажешь, это приятная роль?
— Но все-таки это получше банкира.
— Я не умею играть банкиров. А ты хвастал, что исправлял газовый счетчик в квартире директора.
Но Хамигура не сдавался.
— Но ты толще меня, — сказал он упрямо, — ты толст, как банкир.
Актеры были готовы тянуть роль на спичках, но Кондо разрешил спор:
— Банкира никто не будет играть, ни ты, Ито, ни ты, Хамигура… Пьеса запрещена. Слышишь, Такаги?
— Слышу, — сказал студент без особого уныния. — Они хотят меня задушить, как задушили Кабаяси…
Это была его третья пьеса, и Такаги гордился ссорой с цензурой не меньше, чем своей шелковой косовороткой.
— Не «меня», а «нас», — поправил его Кондо.
— Но что же мы будем играть? — вздохнул Такаги.
— «Клетку».
— Как? Ведь сцена в тюрьме зачеркнута.
Кондо успокоительно потрепал его по коленке.
— Не будем спорить, — сказал он, подмигивая помрежу. — Господин цензор нам кое-что оставил. Ито и Хамигура, по местам!..
Несколько крыс, спугнутые голосами и стуком тоби, пробежали вдоль рампы и скрылись в тени. Сугами — гример и музыкант — взял в руки сямисэн. Цуда снял канотье, развязал галстук и прыгнул на сцену. Началась репетиция…
…Полицейский пришел за двадцать минут до начала спектакля. Это был пожилой, старательный служака, потеющий от напряжения в своем и без того жарком мундире. Он сел на стул возле рампы, поставил между колеи саблю и сказал тоном начальника:
— Говорят, вы очень ловки… Однако играть сцену с клеткой вам не удастся.
— Благодарю вас! Она уже запрещена цензурой, — ответил Кондо сухо.
— Вы будете петь? Что именно?
— Китайскую песню.
— Однако она тоже опасна?
— Ее никто не запрещал, — сказал Кондо, багровея. Он уже начинал злиться, но Цуда тронул его за локоть и выступил вперед.
— Небольшой музыкальный кусочек, — добавил он с обычной усмешкой, — до-фа-ми-соль… Может быть, вы просмотрите ноты?
— Не желаю, — сказал служака, стараясь держаться величественно.
Резкий свет электроламп, освобожденных от колпаков, заливал отнюдь не праздничную толпу. Здесь было немало потертых вельветовых курток, шафранных спецовок матросов, дешевых европейских костюмов, фетровых шляп с обвисшими краями и грошовых пестрых кимоно. Несколько молодых парией — сезонных рабочих с Хоккайдо — явились сюда, даже не переодев хантэн. На их спинах, где красовались огромные фабричные клейма, можно было прочесть: «Цементный завод Аришима» или просто «Консервы Сато».
Первые скамьи, как всегда, занимали вагоновожатые и кондукторши из соседнего трамвайного парка, матросы, рабочие газового завода и северных судоверфей. Это был шумный, подвижной народ, чувствовавший здесь себя как дома и по-домашнему свободный в позах и жестах. Задрав ноги на сиденья, распахнув кимоно, они громко переговаривались и хохотали.
Только работницы чулочной фабрики — напудренные, стянутые грубыми оби, полудети, полустарухи — сидели в углу молчаливой испуганной кучкой. Они боялись всего: своих шумных соседей, шуток полицейского возле рампы, спектакля и больше всего завтрашнего разговора на фабрике. Зато сидевшая рядом с ними О-Кику не могла скрыть довольной улыбки. Это была настоящая победа — не каждому удается увести за собой кучку затворниц.
…Спектакль начался при полном свете на сцене и в зале. Так требовал полицейский, расположившийся у рампы с контрольным экземпляром пьесы. Кондо заранее рассадил по залу свободных от спектакля актеров. На их обязанности было подогревать зрителей репликами. Впрочем, в этом не было необходимости. Уже в первом действии полицейский и два шпика, сосавшие мятные конфеты, стали беспокойно вертеть головами, прислушиваясь к замечаниям, летевшим со всех сторон. А когда во втором действии одураченный провокатор явился с докладом в полицейский участок, несколько молодых голосов приветствовали его энергичным: