Избранное
Шрифт:
Он обругал Умраллы за неверно понятое приказание-не показывать нас, обозвал приехавшего «дурным басмачом», долго объяснял нам, почему не мог дать. другого ответа… В этом мы поверили Закирбаю. Поверили и тому, что он, спасая свою шкуру, действительно хочет спасти нас. Но неизвестно еще, что решит Закирбай теперь.
— Плохо!… Очень плохо!… — несколько раз мрачно повторил Закирбай.
И нам стало еще бесприютней в солнечных проклятых кустах.
3
Фанатик? Нет. Сорвиголова? Тоже нет. В бабьем, курдючном лице Закирбая запечатлены
Во время нападения на нас Закирбай не возил оружия сам,-свою винтовку он передавал молодежи. Ни одного приказания он не бросил в толпу, ни одного сигнала не подал: он командовал исподтишка, через других, через тех, кто не умеет рассчитывать. Он подзуживал самых фанатичных, легко возбудимых. Все видели: он даже в грабеже пытался соблюсти порядок, зная, конечно, что озверелую, им же спровоцированную молодежь уже ничто удержать не может. Он сразу взял Юдина на круп своей лошади, чтобы заложник был у него, а не у кого-либо другого. Все это-ради неясного будущего, на всякий случай… Чтобы при неудаче иметь оправданий больше, чем кто-либо другой из банды.
Он держал нас в своей кочевке, но в юрте брата, и через брата послал приказание зарезать нас, когда рассчитывал, что Суфи-Курган будет взят. Ложную, для разжигания басмаческого пыла, весть о взятии заставы он распространил устами своего брата… чтобы при случае гнев сородичей обрушился не на него.
Он первый струсил до пяток, когда затрещали пулеметы с заставы, первый погнал свою кочевку в Кашгарию и-возбудитель, организатор и главарь банды-первый изменил банде, тайно от всех решив сыграть на нашем спасении. Какая безмерная трусость мутила его глаза, когда он, виляя перед нами и перед своими, не зная еще, что ему выгоднее: спасти нас или прикончить, давал обещания приехавшему куртагатинцу и тут же обзывал его «дурным басмачом», желая показать, что сам он-душою чист и вовсе даже не басмач!
4
На рыжем холме синяя купа арчи. Из-за нее ежесекундно может вылететь банда. Глаза устали от сосредоточенного наблюдения за этим синим пятном. И когда от пятна отделилась точка-это был всадник, скачущий во весь опор к нам,-я подумал: «Ну, вот начинается!» Но за всадником не вылетела орда. Он к нам приближался один, пригибаясь и взмахивая локтями в такт взлетам копыт. Киргиз перешел на рысь у кустов, за которыми мы таились, и внимательно огляделся, повернувшись боком в седле. Увидев его круглое, как луна, лицо, мы внезапно, не сговариваясь, выскочили из кустов.
— :Джирон!… Это Джирон!… Джирон, это ты?
Громадная тяжесть гнетущего напряжения, накопившегося за эти дни, разом схлынула, и от одного вида радостно, во всю ширину рта, смеющегося Джирона стало так вольно, так спокойно, так хорошо… Если Джирон-значит, удача!…
Джирон скатился кубарем с лошади, волоча по траве полы халата, подскочил к нам и двумя руками тряс наперебой наши руки, и смеялся, и чуть не плакал, всем своим существом радуясь, что мы живы. Мы закидали его вопросами, и он не успевал нам ответить.
— Отряда нет… но банда далеко… против Куртагата… Тут только отдельные кучки… По этой лощине-никого… В Ак-Босоге спокойно… туда басмачи не приходили… — Он узнал о нас, он боялся, что мы уже убиты. Он приехал за нами.-Очень
Милый Джирон! Конечно, хотим и верим тебе до конца! И Закирбай вмешивается, прикрывая недовольство улыбкой… Он опять просит бумажку; кызыласкеры придут, будут убивать, а он нас спас, он «хороший человек», надо бумажку. Мы переглядываемся, смеемся. А! Дадим, а то он еще напакостит! Из-за пазухи Закирбай услужливо вытянул карандаш и измятый листок. Юдин расправляет его. На одной стороне — настуканные пишущей машинкой лиловые строчки… Юдин передергивается, но молчит. Этот клочок из единственного экземпляра его отчета по экспедиции прошлого года. Закирбай подставляет спину, но карандаш все-таки продавливает бумагу.
«Свидетельствуем, что Закирбай вывез нас из банды, напавшей на экспедицию 22 мая и убившей топографа Бойе, держал нас у себя и передал на поруки Джирону из Ак-Босоги.
Записка составлена в момент отправления с Джироном в Ак-Босогу, от места кочевки Закирбая…»
Юдин размышляет.
— Павел Николаевич, какое сегодня число? Двадцать пятое?
Я соображаю, перебираю в уме ночи и дни.
— Нет, по-моему… двадцать четвертое… (Я не очень уверен в своих расчетах.)
— Да нет же… вы путаете… двадцать пятое… Начинаем вместе высчитывать. Выходит-двадцать четвертое.
Только третий день, а мы уже путаем даты!… Юдин дописывает:
«24 мая 1930 года. Начальник Памирской геологической партии Г. Юдин.
Сотрудник Памирской геологической партии…»
Подписываюсь. За мной выводит фамилию Зауэрман. Закирбай поспешно, словно опасаясь, что мы передумаем, прячет записку за пазуху.
…А если только по этой записке узнают о нашей судьбе?
5
В радости нашей мы. совсем забыли о наблюдении за лощиной. А оттуда-стремглав, совсем бешеной скачкой-появляется еще один всадник. Мы не успеваем шарахнуться по кустам, как он уже здесь: это Тахтарбай, потемневший от страха, возбужденный, задыхающийся. Он валится с лошади прямо на нас. Лошадь не может стоять, так дрожат ее ноги. В панике оглядываясь, порываясь бежать дальше, Тахтарбай бессвязно мычит:
— Аскер… Аскер… Аскер…
— Да ну тебя, говори толком, в чем дело? — грубо трясет его за плечи Юдин.
И Тахтарбай, все еще вырываясь из рук, наконец кое-как объясняет, — и в переводе на русский язык его слова означают: «…вот тут… сейчас будут тут… красноармейцы; отряд… уже выходит в лощину… сейчас… через минуту… некогда разговаривать… надо бежать!…» Тахтарбай дрожит, и его состояние передается Закирбаю.
Вся их надежда только на нас.
С бьющимся в груди ликованием мы стояли и ждали. Такой светлой, такой солнечной и чудесной во всем мире не бывала еще ни одна лощина!