Избранное
Шрифт:
Единственный обитатель крепости, внук последнего хана и последний представитель владетельной касты шан, бывший старейшина рода, старый, обнищавший Бобо-Калон доживал свои дни в сводчатом, похожем на каменную могилу, помещении верхней башни. Волей или неволей «Большой старец», Бобо-Калон, превратился в сторожа, и все знают, что по собственному почину он содержит башню в порядке. Однако он никогда не разговаривает с факирами. Все, что ему полагается делать, он делает в то время, когда вокруг нет ни одной живой души; при людях же он предается безделью, как бы подчеркивая, что представителям его касты зазорно заниматься каким бы то ни было трудом. Для постороннего глаза все происходит так, будто за порядком на мельнице наблюдают
Залатанные кошмами, скрепленные берестой и глиной, ветхие висячие желоба с каждым годом теряют все больше воды. Просачиваясь сквозь щели, вода падает частыми каплями на всем протяжении желобов, да и сами они слишком узки, чтобы насытить водой жадную каменистую почву крошечных посевов ущельцев. Быть может, ущельцы и не скоро еще взялись бы за переустройство канала, но они уже привыкли по доброй воле подчиняться человеку, который сегодня привел их сюда.
Человек этот еще с весны часто бывал здесь, во дворе крепости, вглядывался в камни завала, измерял, рассчитывал и, наконец, заявил ущельцам, что канал, пониже старого, провести и можно и необходимо. Для этого надо только убрать ту скалу, на которой высится старая башня… И когда ущельцы ответили, что башни не жалко, но нет такой силы, которая могла бы убрать скалу, он сказал им, что сила такая есть… Много было споров в селении Сиатанг, но все они кончились, когда человек этот, собрав беднейших, безземельных факиров, пообещал оросить для них тот пустырь, что простирается ниже селения, занимая немалую часть долины.
Вместе с ущельцами он взялся за дело, и работа на завале велась уже несколько недель.
Наконец ранней осенью наступил решающий день. В рваных халатах, надетых на голое тело, босые или в дырявой обуви из сыромятной кожи диких козлов, факиры с рассвета таскали в крепость колючий кустарник, собранный ими по склонам окрестных гор.
И вот уже полдень, а ущельцы все носят и носят сухую колючку к основанию башни. А тот, кто руководит ими и кого они зовут Шо-Пиром, показывает им, что надо делать. Рослый, широкий в плечах, не похожий на жителей здешних гор, он и одет иначе. В высоких яловичных сапогах, залатанных кусочками сыромятины, он носит защитного цвета выгоревшую гимнастерку и синие потертые галифе с нашитыми из козьей шкуры леями. Пятиконечная звезда на его побуревшей фуражке потеряла почти всю эмаль. Аккуратно подпоясанный широким кожаным поясом, стройный, ловкий в неторопливых движениях, он даже в своей старой полувоенной одежде производит впечатление хорошо и чисто одетого человека. Загорелое, обветренное лицо его с чуть вздернутым носом уверенно и спокойно.
Когда несколько лет назад пришел он в это селение, чтоб остаться здесь, Бобо-Калон после первого разговора с ним прозвал его в насмешку Шо-Пиром «правителем пиров». Это прозвище, возникшее из очень смешного, но не понятного сиатангцам созвучия, осталось за ним, и никто в селении не знал его настоящего имени. А Бобо-Калон, после прихода Шо-Пира быстро утративший остатки своего влияния на факиров, очень скоро убедился в том, что ущельцы произносят слово Шо-Пир с уважением. Кто мог думать, что этот чужеземец в самое короткое время приобретет такой непререкаемый авторитет?
Сухощавые, тонконогие, согнувшиеся под вязками колючего тала, ущельцы торопливо прыгают с камня на камень, а Шо-Пир на чистом сиатангском наречии указывает им, куда именно следует сложить ношу. Потом ущельцы подходят к Шо-Пиру и, глядя снизу вверх, спрашивают, что делать дальше. Он посматривает на них своими светло-голубыми глазами, и в прямодушном, чуть насмешливом взгляде подошедший угадывает, что тайная мысль его о давно заслуженном отдыхе прочитана и что, собственно, спрашивать Шо-Пира не о чем: надо работать еще!… Некоторых, явно ленивых, Шо-Пир поддразнивает достаточно ядовито, чтобы окружающие
— Шо-Пир! — слышится отовсюду. — Куда класть вот это?… Шо-Пир, довольно сюда?… Шо-Пир, хватит колючки, давай зажигать костер!…
Но человек в гимнастерке и галифе только посмеивается, не соглашаясь, хотя огромная сухая груда уже закрывает башню на треть ее высоты.
А обитатель башни, старый белобородый Бобо-Калон, безучастно сидит поодаль на камне, глядя то вниз, вдоль реки, то на своего сокола, который хохлится перед ним на железном, воткнутом в землю жезле, украшенном мелкой бирюзой. Ручной старый сокол, заменивший Бобо-Калону родных и друзей, охватывает растрескавшимися когтями рукоятку жезла, поднимает то одну, то другую лапу, легонько поскрипывая когтем о металл, глядит круглыми, равнодушными глазами на своего властелина, важно вертит головой и время от времени, лениво приподнимая крыло, сует в пожелтевшие перья клюв и подолгу щелкает им. Иной раз, видимо сочувствуя соколу и желая ему помочь, старый Бобо-Калон, сосредоточенно сдвинув морщины на своем полном величия и старческой красоты лице, трогает перья птицы изогнутым, порыжелым ногтем мизинцы. Этим непомерно длинным — ничуть не короче соколиного клюва — ногтем Бобо-Калон щекочет бок замирающей от удовольствия дряхлой птицы, и она снова с холодной важностью, медленно моргая, глядит старику в глаза…
Ничем не показывает Бобо-Калон своего отношения к тому, что должно произойти с его древним жилищем. Когда несколько дней назад Шо-Пир вежливо и строго сказал ему, что народ решил, разрушив старую башню и убрав скалу, провести через крепость новый канал, старик, на одну только минуту задумавшись, с достоинством ответил Шо-Пиру:
— Все по-новому теперь идет… Народу нужно, народ решает… В нижней башне жить хуже, река подмывает ее, но я перейду. Моя жизнь, наверно, не будет долговечнее жизни камня!
Кроме работающих, собрались сюда и другие ущельцы. Это те, кому нет дела до затеи Шо-Пира, — владельцы ближайших к старому каналу участков, не заинтересованные в воде; это те, кто, не высказывая вслух своих мыслей, сочувствует Бобо-Калону, считает его незаслуженно униженным. Среди почитающих установленные от века порядки, среди хранителей веры и благочестия Бобо-Калон считается первым — самым знатным и самым мудрым; они называют Бобо-Калона хранителем мудрости и толкователем Установленного. Не все они пришли сюда в этот день: многие не хотят, став свидетелями нового унижения внука хана, оскорбить его гордость. Но другие, не преодолев своего любопытства, расположились на окружающих башню скалах и терпеливо дожидаются невиданного зрелища, какое готовит Шо-Пир. Как вороны на скалах, они хранят выжидательное молчание.
Солнце палит нещадно, накаленные камни источают жар. Ущельцы работают вокруг башни, обливаясь потом, и с завистью, а порой со злобой поглядывают на недоброжелательных зрителей… Разве приятно работать под десятками бесстрастно осуждающих взглядов? Но ведь вся эта работа — вызов приверженцам Установленного, новое утверждение правоты Шо-Пира, и, значит, надо работать, не покладая рук.
День идет, колючка уже наполовину прикрыла башню. Только кромка стены, подпирающей башню со стороны крепости, еще свободна, — ущельцы всходят по ней чередой и бросают отсюда все новые и новые вязки.
Шо-Пир смотрит на башню и кричит одному из ущельцев, только что сбросившему свою ношу:
— Бахтиор! Довольно теперь! Вели всем уйти зажигать будем!
Тот, к кому относятся эти слова, — молодой, черноглазый, сухощавый, как все сиатангцы, ущелец, — останавливается на кромке стены и кричит:
— Уходите все вниз! Карашир, уходи! Худодод, уходи! Исоф, вниз спускайся! — И, взглянув краем глаза на тех зрителей, что расположились у самой башни, неожиданно вставляет в свою сиатангскую речь неловкую русскую фразу: — Шо-Пир! Вот этот, много дурак, пускай горячо им будет!