Избранное

Петровых Мария Сергеевна

Гимн лесу

В лесной столице шумят знамена, — Праздник веселый. Шумят флажки в столице зеленой, Бушуют смолы. Ветер-трубач пронесся с песней, Взъерошив тучи. Гроза проследовала в поднебесье За солнцем жгучим. Над дубом — вспышка молнии синей И гром тяжелый, А в толще дерева, в сердцевине, Бушуют смолы. В моих земляках, в народе зеленом, — Мощные соки. Гремите славу корням и кронам, Презревшим сроки! Лунная зелень в столице этой Высокостволой. Обрушился гром и замер где-то… Бушуют смолы.

Разговор птиц

Кто, опричь меня, знаком С птичьим языком?.. Чуть трепещут камыши, Чуть

мерещится в тиши — «Вью, вью, вью» и «вьет, вьет, вьет», Значит, скоро рассветет, Вспыхнет зорька в зябкой дрожи… Так про что это, про что же? Про что? Разумеется, про то. «Цвири-цвири», слышь-послышь… Тишь. Ну так что же? Да иль нет?.. Лишь роса блестит в ответ, Влажны листья диких роз, Кто-то где-то произнес: «Тью-тью-тью, тю-и, тю-и» — Да, да, да, молчи, таи. Это значит: чуешь, чу? Чую, знаю и молчу. Да, да, да, я знаю тоже… Так про что это, про что же? Про что? Вот про самое про то. «Цвир, тю-и, ку-ку»… Кто знает, Может быть, уже светает?.. То не нота и не тон — Что-то из лесных сторон. Тишиной навеян шорох, — Чей он, чей он, чей он — шорох? Листьев? Тростника? Осоки? То ль колосьев шум далекий? Да иль нет?.. Но я-то знаю И мечтаю, напеваю. «Цвир, цвир, цвир» — звенит не зря, Разгорается заря, Пташка пташку окликает… Ну а все-таки… Кто знает?! Что ты! Солнышко встает: Птица ль птицу не поймет, Мне ли песенки звенящей Не понять в росистой чаще, — «Тью-фюить» — кругом пошло. Это значит — рассвело.

Отец

Когда-то я молил Творца, Чтоб век твой был вовек не прожит, — Я все улажу, все устрою Для старости твоей счастливой. А нынче сын одно лишь может — Вздохнуть беспомощно порою И фотографию отца Поправить, коль висит чуть криво.

Владислав Броневский (1897–1962)

Листопады

Всю-то жизнь срывался я и падал, — ветер с привязи в груди моей рвется, удержать меня лишь листопадам в черных пальцах ветвей удается. Я тревогою шумной упился, — тайным ядом поила щедро, оттого и петь я разучился и кричу лишь криками ветра. Оттого по улицам черным ввечеру брожу поневоле — влажный тротуар ведет упорно в сумрак влажный, что насытит болью. Губы жжет ацетиленом слово, лютой лихорадки не избуду, — грозной летаргией околдован, изгнанный тревогой отовсюду. Нет исхода, нет исхода, нет исхода. Дольше, дальше мне идти в вечерней хмури. Я — кружащий ветер непогоды, я — листок, что затерялся в буре. Вижу лишь туман перед собою, и глаза болят, и сердце бьется чаще. Точно спирта пламя голубое, ты горишь во мне, мое несчастье. Дольше, дальше мне тащить страданье, вечер в сумрак за волосы тянет, и слова летят со мною вне сознанья, — призраки мои туман вечерний манит. Всю-то жизнь срывался я и падал, — вихрь на привязи в грудной метался клетке, а ноябрьский вечер счастье прятал в нагие ветки. Сквозь меня летит в круженье, в свисте листопад минут — мое былое… Это — лишь осенние листья. Это — пахнет землею.

Травы

До утра — бессонницы сквозные, ночь над сердцем — крышкой гробовой… Пахнут кладбищем думы ночные, чабрецом и полынь-травой. Я срываю сорные растенья, дорогие мне тем, что просты, и от слов моих над городом тени вырастают, как черные цветы. Говорят они, что радость отблистала, как рассветная роса на земле, что склоняюсь головой усталой, словно солнце в кровавой мгле… Я спокойно иду на запад в пустоте померкшего дня. Горьких трав кладбищенский запах из минувшего овеял меня. Слышу я, как на тонком стебле колокольчик звенит струной, и зловещая тень, колеблясь, наклоняется надо мной. Над закатным пепелищем туча распласталась, точно лист лопуха. В дудочку будыльника тягуче свищет вихрь, но тишина глуха. Кровь заката багрянеет, будто гроздь рябины сквозь темную синь. В сердце расцветает цикута, горечь губ мне осушит полынь. А шиповник

веткою терновой врос в меня, чтоб я уйти не мог, оттого исходит кровью слово, молодость болит, и сон далек. О, как травы пахнут щемяще, как протяжно пустота гудит! Черный ангел, крыльями шумящий, — надо мной бессонница летит. Сердцу страшно в полночи могильной помнить все и позабыть о сне… Эти строки я писал насильно, эти строки — только обо мне.

О радости

Над тихой водою лазурной небо лазурное тихо, но ветер ворвался бурный зелено, молодо, лихо. Ты откуда — шальной, зеленый, над какими летал лесами? Еще в росах калины и клены, а глаза еще полны слезами. Устоялось вешнее ведро. Воздух золотом солнца светел, Зелено, молодо, бодро, сердце, лети, как ветер! Светом и шумом зеленым низвергнись, радость живая!.. Вешним калинам и кленам, тебе и себе напеваю.

Полоса тени

Мелькнула птица, бросив тень на окно, где свет царит дневной… И вот опять — простор весенний, и высь бездонна надо мной! А зелень! Пропадешь в зеленом пространстве трав, деревьев, лоз! Идти, родная, далеко нам сквозь шелест кленов и берез. Нам жить да жить в земном свеченье. Полжизни, правда, не вернешь… Вот птица полосою тени мелькнула с криком… Ну и что ж…

Закат

По снегу, что выпал впервые, белый день босиком пляшет; кудри рассыпал ржаные, шляпой соломенной машет. Пламя пробрало солому розово, зеленовато, лилово… Счастья — дню золотому! Славься, огнеголовый! Под небом, ясным по-детски, за горою скрылась устало громада света и блеска и на землю тенью упала.

Константы Ильдефонс Галчинский (1905–1953)

Завороженные дрожки

Наталии — фонарику

заворожённых дрожек

1

Allegro

Спросите Артура, что ли, но я говорю прямо — шестью словами всего лишь сообщила мне телеграмма: ЗАВОРОЖЁННЫЕ ДРОЖКИ ЗАВОРОЖЁННЫЙ ИЗВОЗЧИК ЗАВОРОЖЁННЫЙ КОНЬ. Я ошалел вначале даже в глазах потемнело, — краковский маг Бен-Али вспомнился мне тогда же, — «заколдовать экипажи — это пустое дело: надо в глаза вознице сверкнуть специальной брошкой, он волшебству подчинится, а заодно и дрожки, но только не конь». Набираю номер, крайне взволнован и говорю, замирая: «Здравствуйте, пан Бен-Али. А что, если конь заколдован?» — Нет, это вам наврали. За полночь перевалило. В дверях почтальон как пика. Я вздрогнул, теряя силы, глядел на него дико: ЗАВОРОЖЁННЫЕ ДРОЖКИ? ЗАВОРОЖЁННЫЙ ИЗВОЗЧИК? ЗАВОРОЖЁННЫЙ КОНЬ? Поверх загадок и страхов, сквозь фортку блеском нежданным — в серебряных крышах Краков как «Secundum Joannem» [4] . Сыплются листья и звезды, их не уловишь глазом… Может, забыл я просто, что экипаж заказан? Может, хотел тогда я за город — это бывает, а кучер уснул, ожидая, усы его сон удлиняет, и спящего заколдовали ночь, ветер, Бен-Али? ЗАВОРОЖЁННЫЕ ДРОЖКИ ЗАВОРОЖЁННЫЙ ИЗВОЗЧИК ЗАВОРОЖЁННЫЙ КОНЬ.

4

«По Иоанну» (лат.).

2

Allegro sostenuto

До Сукенниц в ночном свеченье Артур и Ронард идут со мною, — это не так-то просто меж каменных нагромождений ночью зелено-шальною… Путь через Краков нас, ей-богу, измучил:

3

Allegretto

Ночью НАБИВАНЬЕ ЧУЧЕЛ, ночью ДАМСКИЕ КОРСЕТЫ, ночью КУРСЫ и ГАЗЕТЫ, ночью КУАФЕР ИЗВЕСТНЫЙ, ночью ХОР «ВО СЛАВУ ПЕСНИ!» ночью в цирке НОМЕР С ЛЬВИЦЕЙ, ночью ВЕТЧИНА С ГОРЧИЦЕЙ, ночью СУДОРОГИ ДЖАЗА, ночью САХАР И КОЛБАСЫ, ночью ЛУЧШИЕ ТОВАРЫ, ночью ВИНА И СИГАРЫ, ночью СТРЕЛКА БЛИЗ КОСТЕЛА, чтоб заблудшему помочь… Словом, спутники не из веселых — вечный ветер, вечная ночь,