Избранное
Шрифт:
Он затих как-то на полуслове, как будто не договорив чего-то, может быть самого главного. Сидел, зажав в кулаке коротенькую трубку, от которой крепко пахло остывшей махоркой, и все смотрел выше гор, туда, где только что догорела и скрылась в ночи последняя, укрытая вечным снегом вершина.
Может, это вечер был такой задумчивый, — поговорить с ним хотелось о чем-то сокровенном, однако нужные слова не шли, только мучили сладким предчувствием своего рождения.
Позади нас послышалось тугое пофыркивание, и я глянул
— Скучает, — сказал кузнец. — Чует, что уже скоро...
— Ваша? А где вы ее...
— Друг у меня около Донецка, председатель колхоза...
Ощупывая карманы, он помолчал, потом голосом погромче окликнул:
— Голубушка!
Лошадь насторожила уши и сперва только посмотрела, медленно попятилась от костра и будто растворилась в темноте, а потом фыркнула уже рядом, остановилась позади кузнеца, положила морду ему на плечо. Он приподнял горсть, и она ткнулась ему в ладонь, пошевелила губами, захрумкала.
— Ну, гуляй пока! — Он похлопал ее около уха. — Иди гуляй... вот всю амуницию да инструмент в гараж, а Голубушку ему отведем. Зиму работать будет...
— У вас машина?
— Шахтер все-таки! — начал он нарочно лихо, но тут же опять притих. — Правда, я на ней редко... И вообще. Была бы моя воля, как говорится. Пусть бы люди лучше коней держали... Я и с Яковлевичем почему задружил? Гляжу, в лошадях понимает. И хозяин. А дела пока не совсем хорошо, помогать надо, дай, думаю, на самом деле пособлю... Не знал я, что на этот раз за отпуск еще и заработаю!
— Тоже не грех — колхоз-то у вас вон какой.
— Васька мой. Меньший сын. Остальные внуки. Сперва и дети с нами были, а потом у одной отпуск закончился, другому, видишь, на море приспичило...
— Тоже неплохо.
Лицо у него впервые стало сердитое:
— Не знаю, в кого пошел... Только потому простил — летчик!
— А тоже, бывает, с вами ездит?
— Да разве плохо, посуди? За месяц и сам обо всем на свете забудешь, и детишки хоть отдохнут. Ты не смотри на меня, я строгий! А тут им вольгота. Хоть на голове ходи — на то и цыган.
— И не болеют?
Слышно было, что он улыбается:
— У соседа сынишка... Из больницы не вылезал, где только с матерью не лежали — такой на простуду хваткий. А я и говорю: а ты отдай его нам со старухой. Вот посмотришь. Жена у него как раз на курсах, он рискнул. Мы уехали, а у них скандал. Чуть не разошлись, пока мы не вернулись... А на этот раз говорит: что, Михаил? Опять ты в свой цыганский отпуск? Опять. А нашего Андрюшку прихватишь? Смотри, говорю, как хозяйка. А вечером приходит она сама: «Дядя Миша! Возьми сына, пусть перед школой окрепнет да хоть набегается».
— Это беленький?
— Андрюшка! — позвал кузнец. И когда тот подскочил тут же, не то приказал ему, не то попросил: —
Через минуту тот снова появился перед нами, каждому подавая на ладошке большую печеную картофелину. Стоял, босыми пальцами почесывая под коленом другой ноги, из куцего осеннего пальтеца тянул руки, и лицо у него было деловитое. Костер горел напротив, и хорошо было видно, как из-под курносого носа у мальчишки медленно, но упорно поползла прозрачная соплюшина, докатилась почти до нижней губы, но он, только чуть покривив лицо, длинно шмыгнул носом, и все стало на свои места.
— Уже не пропадет мужик! — одобрил кузнец, когда Андрюшка отошел от нас и опять повалился около костра.
И я подтвердил сквозь смех:
— Все, этот не пропадет!
Картошка была горячая, пекла во рту, и я задыхался от парного ее запаха, который с давних пор был для меня как бы особым знаком простого и счастливого бытия — то в детстве пастушонком единственного теленка, то в студенческие времена грузчиком на каком-нибудь столичном вокзале, рабочим в дальней экспедиции, охотником.
И Михаил, видно, тоже припомнил что-то свое, потому что голос его стал глуше и как будто задумчивей:
— На недельку останусь, кой-что еще починю. А потом целый день буду флюгарки мастерить. Всяких понаделаю! И больших накую, тяжелых, и легких как пушинка, колдунчиков... Вроде нет ветра, ни глазом его, ни ухом, а он все равно тихонечко — раз! — и повернулся. Накую, понавешаю на крыше — пусть Яковлевич кузнеца Мишку вспоминает. Пусть люди соображают: а почему это такой большой дом — без хозяина? И почему один всю жизнь на месте — как дерево, а другой — как перекати-поле? А я буду флюгарки зимою, когда метель, вспоминать и тоже... о всяком...
Из темноты появился управляющий:
— Вон ты где. А я гляжу, может, уже пешком ушел?
— Беседуем, — сказал Михаил.
Иван Яковлевич присел рядом на корточки, миролюбиво оперся о мое колено:
— Все легковые, как нарочно, в разгоне, а грузовая скоро будет, бураки повезет. Как ты?.. Только в кабинке у него женщина, уже успел посадить.
Я сказал, что сегодня будет тепло и наверху, и Михаил поддержал:
— Сенца у меня возьмешь подстелить.
— Хэх, а то в совхозе своего нету — у цыгана будем брать!
— Останусь я еще на недельку, Яковлевич. Так и быть, останусь.
Управляющий тут же ухватился:
— Маловато. Ты еще подумай, Мишка...
— А я вечера прихватывать буду, — сказал цыган. — Нет-нет да и постучу.
— Машина через два часа, — Иван Яковлевич, поднимаясь, оперся на мое колено. — К матери подойдет... Пошли и ты, Мишка. Так уж и быть, покормлю тебя блинами — ты еще в жизни таких не пробовал!
Машина медленно шла по ночной дороге, притормаживала и плавно покачивалась...