Избранное
Шрифт:
Насчет трактора, собственно, все. Несмотря на то что по части лошадей я, как уже говорил, вроде бы и не специалист, меня все-таки опять потянуло к площадке с автофургоном. Меня интересовала сама технология загрузки.
Погрузка жеребца приняла характер балаганного представления. Картина всем известная: перед ярмарочным балаганом стоит, скрестив на груди руки, силач и вызывает на борьбу смельчаков из публики.
Таким смельчаком на сей раз оказался мужчина, которого легко было принять за пока что не признанного поэта: грубоватой лепки лицо, огромные, с двойными стеклами очки на прыщавом невызревшем носу. Его сопровождала женщина в короткой юбчонке. Похоже, она была старше его. Женщина с лихим прошлым, которая после бурной карьеры штатной любовницы обратала беспросветного
Непризнанный поэт вызвался загонять лошадь на глазах у всего честного народа, видно, для того, чтобы заслужить похвалу жены. Он заявил, что лошади, мол, бессловесные сородичи человека, и предупредил, что не потерпит никакой посторонней помощи — он не нуждается даже в том, чтобы его подбадривали выкриками. Знатоки лошадиного нрава в один голос заржали, чем ужасно удивили поэта. Видно, для иного поэта нет на свете таких вещей, которые воспринимались бы как нечто само собой разумеющееся.
Он нарвал пучок травы, где ее еще не успели затоптать, и поднес жеребцу под ноздри. Лошадь потянулась к пучку скованным удилами ртом, но непризнанный поэт не дал ей ухватить траву; он все отводил и отводил кулак с зажатой в нем травой, и лошадь, притягиваемая травяным магнитом, мало-помалу подвигалась к трапу. Маленькая женщина явно была горда сообразительностью своего мужа. Да была ли то вообще сообразительность? Может, доброта или хитрость? Как бы там ни было, женщина от восторга совсем забыла про замечательное своеобразие своего глаза и выставила его на всеобщее обозрение.
Но на погрузочном трапе аромат травы потерял свою магическую силу; лошадь вздернула голову, и ее верхняя губа приняла форму ищущего пальца; ожидаемого шага на мостик она так и не сделала.
Взрыв хохота. Маленькую женщину очень расстроило, что муж не преуспел в роли соблазнителя, она отошла в сторонку, захромала от стеснения и опять прикрыла свой замечательный глаз. С ярмарочной площади летели обрывки шлягера: «Я бы вышла замуж только за ковбоя…»
Вот черт, подумал я, неужели никому изо всех этих укротителей ничего не известно про степной нрав лошадей? Неужели я понапрасну так уважительно относился к знатокам лошадей? Я отправился искать Кинаста.
Еще раньше Эдди купил моток красного электропровода и носил его на себе, как носят шинель-скатку или свадебную ленту; теперь он, чертыхаясь, выходил из дверей торговой палатки «укрась свой быт», где, кроме обычных предметов домашнего обихода, продавались еще и так называемые кушетки и светильники. Особенно не понравились ему эти самые светильники, предназначенные, представьте, для того, чтобы через темный ламповый цилиндр как-то хитро подавать свет на потолок и создавать своего рода интим. Но создатели светильников, в конце концов, ориентировались на моду, а не на недоразвитый вкус Кинаста. Не производить же из-за него лампы, которые не соответствуют мировым стандартам!
Да, ярмарка! Летом тут был прекрасный луг, где паслись коровы — пощипывали не спеша лютики, молочай, клевер, а теперь за какую-то неделю на его месте пышно расцвела идея по поднятию массовой культуры.
Мы задержались у так называемого автоаттракциона. Мое внимание привлек мужчина в кепке с блестящим лаковым козырьком. Он катался в своей искрящей электроповозке по самому краю машинной толчеи и явно стремился в полной мере насладиться управлением и самой ездой, но его машину то и дело затирали другие водители, причем в большинстве случаев просто из желания затереть. Вот модель мира в глазах пессимистов, подумал я. Нет, такой мир мне не нужен! Куда приятней жить в мире, где нормальной езде мешают в основном только дураки. Куда это Кинаст опять запропастился? С ним как раз можно потолковать о таких вещах.
Кинаст созерцал картины доморощенного художника, который ради того, чтобы как можно больше походить на человека творческой профессии, каким он представляется базарному ротозею, специально отпустил длинную гриву и обзавелся замшевой курткой. За «полотна» выдавались холсты, в масляном варианте повторяющие
Кинаст уплетал жареную колбаску, и его так и распирало от желания поспорить. Он стал допытываться у меня, в чем разница между искусством и халтурой, мало того, — ему требовался немедленный и по возможности исчерпывающий ответ.
К переднему ветровому стеклу «Волги» было приставлено наиболее увесистое из творений холстомарателя — что-то на злобу дня. На «картине» были изображены три фигуры. Одна фигура представляла рабочего, что можно было заключить по тому, что в руках она держала молот. Голова второй фигуры была покрыта форменной зеленой фуражкой типа тех, какие носят австрийские пограничники. Зеленая фуражка рождала уверенность в том, что перед нами крестьянин. Третья фигура была облачена в белый халат и изображала явно не дояра молочно-товарной фермы. Все три фигуры, над головами которых грузно провисали провода высокого напряжения, целеустремленным, размашистым шагом двигались влево. Руки свои они призывно и путеуказующе протягивали к золотистой раме картины. По мнению Кинаста, золотистая — под бронзу — рама символизировала светлое будущее. «Что, может, скажешь, эти три передовика — тоже халтурная работа?»
Очень может быть, что с ярмарки мы бы уехали рассорившись. Но нас отвлекли женские визги.
Напротив — там, где загружали лошадей, — что-то случилось. Все ценители искусства ринулись туда, и, хотя доморощенный художник во всю мощь своих легких кричал им вдогонку: «Да куда же вы, граждане, глаза-то разуйте, граждане, ведь все как есть написано натуральными масляными красками!» — мы тоже не удержались и вслед за всеми кинулись к лошадиному торгу.
А случилось вот что: за повод лошадь дергали и тянули сразу десятка два мужиков, уздечка не выдержала и лопнула. Оказавшись совершенно свободным, жеребец огромными скачками понесся на зрителей. Толпа кинулась врассыпную; стремясь выбраться на безопасное место, люди сшибались, валили друг друга наземь.
Лошадь проявила уважение к лежащим на земле и позволила ухватить себя за гриву. Принесли новую уздечку. Катастрофа не состоялась, но то, что она могла состояться, повергло укротителей лошади в настоящий гнев. Сама вероятность катастрофы показалась наиболее жестоким и озлобившимся из них достаточным оправданием, чтобы применить насилие.
Торг огласился злобным воем; казалось, вскричали черти, которых только что затолкали в мешок. В минуту была разобрана загородка ближайшего дачного садика и на широкий круп лошади посыпался град ударов кольями и штакетинами. Одни тянули лошадь за повод вперед, другие били ее сзади. Ломались штакетины, отлетали в стороны щепки. Женщины голосили от жалости и в смущении отворачивались от побоища. Бывшая чья-то любовница крепко-накрепко вцепилась в руку одного из тех, кто в очередной раз занес палку над лошадиным крупом, но в воздухе продолжали свистеть удары его «соратников» — до тех пор, пока жеребец не встал передними ногами на мостик. «Ну теперь небось сообразил, что к чему, нн-уу, пошел, пошел, зар-ра-за!»
Круп лошади весь покрылся рубцами и вздулся, из рваных ран сочилась кровь, жеребец на прямых, будто одеревенелых ногах прошел еще два-три шага вверх по трапу, потерял равновесие и рухнул прямо в толпу своих истязателей.
Попавшие в переделку мужики, прихрамывая, зализывая содранные в кровь ладони, убирались с площадки, а лошадь, вся в белой пене, поднималась в это время на ноги.
«Лошадь обладает нравом степного, табунного животного. От внезапного испуга она впадает в панику», — услышал я про себя голос преподавателя нашей «сельской академии». Но, может, это всего-навсего гипотеза.